Упит Андрей Мартынович
Шрифт:
— Ну, не ахти какой он мудрец, — самоуверенно сказал шорник. — Все Леи богом ушиблены. С деньгами-то всякий умен. Кто он был раньше, когда ушел из Викулей, — голодранец! А теперь погляди, какими делами ворочает. Черт знает, откуда только деньги берет! Пяти лет не прошло, как на лодках через реку перевозит, а гляди — два парома, дом строит!
Выше на берегу и в самом деле стояли леса, возвышавшиеся над домишками Клидзини, над серыми крышами из дранки и красной черепицы. Красная кирпичная стена уже значительно переросла штабеля кирпичей, сложенных тут же, по эту сторону улицы.
— «Дом строит…» — повторил хозяин Бривиней, осаживая собеседника. — Коли не пить и не курить — можно и строить.
Он не мог допустить, чтобы какой-нибудь мастеришка так рассуждал о богатом человеке — тем более Прейман: сам подмазывается к богачам, а за спиной завидует и частенько поругивает их.
— Паром — это хорошо, — повернул Ванаг разговор. — А то намучились мы с этими лодочниками во время ярмарок. Иной только после обеда на ту сторону попадет, когда другие уже назад едут. И так что ни день. Клидзиня на глазах разрастается. Сколько лавок было пять лет назад и сколько теперь? Со станции подводы с товарами, к каждому поезду легковые извозчики едут. И мы, мужики, тоже: сколько телег с ячменем и льняным семенем осенью переправляем!
— И еще больше будет! — радовался шорник, словно и у самого было что продавать. — Каждое воскресенье хозяева так и тянутся в имение кунтрак [4] подписывать. Землю выкупают. Через два года здесь будут только одни хозяева. Вырубают кусты, целину поднимают: осенью ячмень и льняное семя так и потекут.
Ванаг не то не успел, не то не захотел ответить. Старый Берзинь, по прозвищу Пакля-Берзинь, вывел из стодолы его кобылу. Бите-Известке так и не пришлось помогать — он нес лишь кнут, разматывая навитую на можжевеловое кнутовище веревку. Вороная Машка, увидев хозяина, заржала, выражая свое недовольство долгим и скучным ожиданием. Телега остановилась прямо перед крыльцом в луже от вчерашнего дождя. Бите подскочил, чтобы поправить сидение — мешок с сеном, покрытый ярким полосатым тряпичным пологом. Не выпуская из рук вожжей, приземистый, кругленький Пакля-Берзинь зашлепал по грязи к лошади, подбил прямее дугу, проверил, достаточно ли подтянут чересседельник. Бите, положив кнут на тележку, переминался с ноги на ногу.
4
Кунтрак — искаженное в просторечии слово «контракт», договор.
— Придется идти домой, — сказал он, — и так полдня пропало. Хоть бы мой малец-подручный огонь в печи не упустил, как в прошлый раз. Горазд на проказы, поганец, хоть убей!
— А что ж ты в пятницу разгуливаешь по городу? — поругал его хозяин Бривиней.
Бите сорвал с головы запыленную известкой шляпу и сердито выбил ее о ладонь. Бородка у него была серая, точно золой посыпанная.
— Да жена гонит! Пойди да пойди, погляди, не готовы ли наконец наши овчины! Этот Трауберг опять до поздней осени их не выдубит, — придет зима, нечего надеть… Третий раз прихожу, и все нет. А он только смеется: «Ти смешной керл [5] , на косовицу шуба шить хочешь».
5
Керл — парень (нем.).
— Колонист [6] верно говорит, — усмехнулся Ванаг, — так и выходит, что на косовицу. Разве ты один, другим ведь тоже надо, — и покосился на тюк дубленых овчин, засунутый под сиденье.
Прейман первым полез на телегу. Он всегда старался влезть заранее, чтобы уложить увечную ногу вдоль правой грядки телеги. Теперь и Ванаг сошел с крыльца, оберегая от грязи новые сапоги. Дочь Пакли-Берзиня, Лиена, с Юрьева дня [7] работала у него в Бривинях, и ради приличия следовало немного поговорить с ее отцом.
6
Колонист. — Колонистами латышские крестьяне называли немцев, привезенных в Латвию баронами. Такая колония до репатриации немцев в 1939 году была и в Скриверской (по роману Дивайской) волости. «Колонистами» называли пренебрежительно и всех живущих в Латвии немцев.
7
Юрьев день (23 апреля ст. ст.) — начало нового сельскохозяйственного года на хуторах; к этому дню батраки и арендаторы часто переходили от одного хозяина к другому.
— Ну, Берзинь, как твоя жена? Все болеет?
Пакля-Берзинь повернул свое круглое, гладкое лицо в сторону усадьбы Липки, расположенной на горе, по крутому склону которой тянулся до сарая Салакской корчмы яблоневый сад. Приятная улыбочка не покидала его лица, даже когда на глазах стояли слезы. Казалось, она вросла глубоко-глубоко и просвечивала сквозь черты лица.
— Все то же, — бойко отчеканил он, явно польщенный вниманием владельца Бривиней, — лежит старуха, смерти дожидается, что же еще.
— Да, да, что ж ей еще делать.
Ванаг вскочил на телегу, словно юноша, и взял вожжи. Одну ногу свесил с телеги, и не потому, что места не хватало — узел с покупками и большой белый мешок Прейман заботливо подвинул ближе к себе, — а потому, что так выглядел более молодцевато, и еще, возможно, потому, что только что в Клидзине у сапожника обул новые сапоги. Немного подумав, порылся в кармане жилетки, вытащил медный пятак и протянул Берзиню. Кнут только для вида лежал на телеге, Машка в нем не нуждалась. Едва Ванаг дернул вожжи, она сразу пошла крупной красивой рысью. Колеса на длинных, щедро политых дегтем осях, хлюпая, выбрались из грязи на сухую дорогу, и стертый в пыль гравий заклубился за ними. Корчмарь Чавар смотрел вслед из окна.
Пакля-Берзинь и спасибо сказать не успел. Стоя в новых лаптях по щиколотку в грязи, он, пораженный и смущенный, улыбался, не в силах оторвать глаз от медного кружочка. Он держал его на ладони так бережно, словно бабочку, которую легко раздавить.
— Сколько он тебе дал? — спросил Бите, вытянув шею, взял монету и стал разглядывать. Пятак был не старый, орел не стерся, и цифры на другой стороне можно было разобрать. Зеленое ржавое пятно на пятаке пахло селедкой, как и все деньги в Клидзине. Бите взвесил на руке пятак, попробовал на зуб и, не найдя никакого изъяна, нехотя вернул.