До магазина он молчал, а когда покупали новую бутылку, поинтересовался, где это я нашёл такого ублюдка.

– Это лично ваш сосед! – оскорбился я.

Совершив частичное распитие возле автомата с газводой, мы успокоились и продолжили прогулку, вкушая лёгкое праздничное опьянение и любуясь нарядным Киевом…

Порядочный человек не может быть антисемитом, много раз повторял Некрасов. Будь он умным, образованным, с утончёнными манерами, но если он антисемит – в душе отшатываюсь от него! Не могу заставить себя общаться с ним как ни в чём не бывало. Так воспитали Вику мама, бабушка и тётя Соня, русские интеллигентки и дворянки, убеждённые, что лишь лабазник или прохвост может быть антисемитом.

Некрасов везде твердил: в народе массового антисемитизма нет! Хотя хамов и негодяев, шипящих о жидовском засилье, конечно, хватает и среди простолюдинов. Но в основном в стране процветает антисемитизм чиновничий, партийный, тоталитарный. Некрасова пытались переубедить, но он настаивал, что еврейские анекдоты и даже ругань в адрес евреев не главное. Мурло самого утробного антисемитизма чётко прорисовывается лишь на уровне государственном. С квотами в институтах, издевательством на работе, чертой оседлости, депортацией и погромами, борьбой с космополитизмом, искоренением еврейской культуры.

Добродушный по природе человек, обожавший подшучивать над своими друзьями евреями, Некрасов решительно свирепел, наткнувшись на антисемита. И заводился, когда обвиняли евреев, что они сделали революцию.

Ни в коем случае нельзя это просто-напросто отрицать, говорил он. Это только распаляет антисемитов!

Да, было такое, к несчастью, в те проклятые сатанинские годы! Самим евреям надо говорить об этом в открытую: да, было, к нашему горю, было! Еврейский народ опозорен этими кровавыми лиходеями, безжалостными карьеристами или восторженными юношами. По сговору с безбожниками и помойной рванью, сгубившими тьму людей, оправдываясь счастьем человечества. Как и мы сами, русские и украинцы, должны отвечать за собственноручное убийство великого множества своих соотечественников. Ведь кроме отдававших приказы были их исполнители! Кстати, в Гражданской войне участвовал чуть ли не миллион китайцев. Причём они зверствовали так, что озадачивали даже будённовцев, далеко не мальчиков из церковного хора. Но почему-то об этом напрочь не вспоминают! Русский с китайцем – братья навек, все иронизируют. Но никто не сплёвывает при этом с ненавистью, как антисемиты…

Некрасов много раз повторял, что каждый должен бороться с антисемитизмом своими, пусть малыми силами, не ожидая всеобщей поддержки.

Как делал это он сам – Бабий Яр, статьи, открытые письма, участие в демонстрациях. И главное, говорил он, не общаться с юдофобами, как не общаешься с подонками, растлителями детей или скотами-стукачами.

К слову, я никогда не слышал от Виктора Платоновича ничего обидного ни в адрес негров, ни арабов, ни цыган…

Вопиющее кумовство

Выход в свет моей книги «Сапоги – лицо офицера» было решено отметить запоминающейся попойкой.

Виктор Платонович пил мало, и к тому же одно красное вино, поэтому веселил компанию артистически излагаемыми случаями из парижской жизни нашей семьи. Всё чаще и чаще рассказ писателя прерывался, и публика хором и без лишних слов выпивала.

Но Вика не успокаивался, болтал и болтал, и после очередной истории гости даже захлопали от удовольствия. А прелестная наша подружка Лидуся Дер Мегредитчан, потянувшись чокаться, сказала:

– Виктор Платонович, почему вы не пишете обо всем этом?! Обязательно напишите!

– Это он напишет! – Вика ткнул в мою сторону вилкой. – Он теперь у нас писатель!

Сказал серьёзно, и Лида это запомнила.

Её муж Ги, широкоплечий красавец и крупный математик, весьма любил поговорить с Некрасовым о злосчастии России. Сразу после войны Ги был вывезен родителями в Советский Союз и прожил там пару десятков лет, пока не добился возвращения во Францию. За это время он успел всей душой возненавидеть советскую власть. Они с Викой садились обычно в сторонке и, склонившись друг к другу, начинали гневаться и возмущаться. Головотяпством, бестолковостью, безнаказанностью. Особенно войной в Афганистане.

Тогда была модна эмигрантская страшилка: советские танки грохочут гусеницами по площади Согласия в Париже.

– Ну и пусть! Очень буду рад! – бывало, хорохорился В.П. – Я первый залезу на броню и выпью с танкистами!

Именно разговоры о танках на площади Согласия и навели меня на мысль написать для Виктора Платоновича нечто вроде руководства-путеводителя по сегодняшней советской армии. Какая там романтика, какая взаимопомощь, какие фронтовики! Опишу ему свою службу, два года лейтенантом после института. Что помню, как понимаю; где был, что видел и слышал. Будет что-то вроде альбома.

Я решил безжалостно открыть Виктору Платоновичу глаза.

Мысль эта посетила меня в конце восемьдесят первого года, и настолько мне понравилась, что я не оставил её беспризорной, но обласкал и уделил внимание… Через три месяца первый вариант был готов.

Каюсь, начав писать, я тоже чуть-чуть впал в некий ремаркизм, пару раз хлюпнул носом, вспоминал друзей и товарищей. Хотел всех расчехвостить, а получалось, что все мы одинаковые. С обычными грехами, с недостатками, усугублёнными своеобразием совкового воспитания. И я в том числе, чего там прикидываться, рыльце-то у самого в пушку! Да ещё в каком!