Служба моя проходила в Амурской области, станция Ледяная – нарочно не придумаешь, прости господи!

Потрясённый, видимо, разлукой со всем этим, пришибленный несколькими годами эмигрантского стресса, я теперь размякал душой. Разговаривал сам с собой, иронизировал, сводил счёты и обличал. И вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Напечатал на «Эрике», с двойным интервалом. И испугался. Опус оказался толщиной с батон докторской колбасы! Внушительно… Сообразил переплёт, наклеил всякие картинки, начертал крупно «Сапоги – лицо офицера». И преподнёс, гордясь и надеясь, этот увраж Вике 17 июня 1982 года, в день его рождения.

Выше я упомянул о своём испуге. Реакция Некрасова была несколько иной – он ужаснулся. Шарахнулся, как если б из подворотни на нас, мирно прогуливающихся, вдруг с лаем бросается грозная псина.

– Что это? – спросил он, отстраняясь от ценного подарка. – Я что, должен ЭТО прочитать?

Автор мгновенно понял неуместность и даже непристойность своего презента. Ведь он совершенно упустил из виду, что Некрасов не терпел читать рукописи! Ну а если и читал их – по крайней необходимости, – то ни в коем случае не более пары десятков страниц.

Но Виктор Платонович уже пришёл в себя, заулыбался, полистал это писчебумажное сооружение и поблагодарил. Пусть пока полежит здесь, потом почитаю, – и положил аккуратно, чтоб вконец меня не обидеть, на видное место, на полку.

Прошло два года.

Как всегда в начале лета, напротив нас в городском парке расцвела шикарная магнолия.

Вышел я на балкон и неизвестно почему решил раскрыть парижскую газету «Русская мысль». Читаю что-то вроде: «Комиссия по премиям им. Владимира Даля объявляет прием конкурсных произведений». Присуждались эти премии авторам, которые «никогда не состояли членами Союза писателей». Читаю дальше: «Состав комиссии: Ирина Иловайская-Альберти (главный редактор “Русской мысли”), Никита Струве (профессор славистики Парижского университета), Михаил Геллер (профессор истории и литератор), Жорж Нива (профессор славистики Женевского университета) и Виктор Некрасов (писатель, председатель)».

Ну-ка, ну-ка! Трепетная мыслишка возникла и запорхала мотыльком… Почему не попробовать?!

Между делом подсел к Некрасову. Слушайте, мол, Виктор Платонович, а что, если я представлю эти самые «Сапоги»? Вы всё же в комиссии, посодействуете, чтоб хотя бы на конкурс приняли. Вика замахал руками: какой на фуй конкурс, он там только номинально! Неудобно будет, да и кто такую толстенную рукопись прочтёт! А то ещё непотизмом с кумовством тыкать будут! В общем, изо всей мочи отбояривался.

И пошёл я восвояси несолоно хлебавши…

Через недельку к нам зашёл Вика:

– Знаешь, я говорил с Мишей. Он берётся почитать рукопись, отвези ему.

Миша Геллер позвонил мне через несколько дней. Назвал рукопись «книгой», сказал, что она ему понравилась. Добавил, что в эмигрантской послевоенной литературе о советской армии ещё никто не писал так – поглядев на нее глазами офицера.

Велел разбить текст на главки, по эпизодам, дать названия. И сократить – то есть выбросить целые куски выстраданного и написанного кровью, потом и скупой мужской слезой! Так что, говоря попроще, ауспиции были благоприятны.

Наконец произошло заседание комиссии – в ресторанчике в Латинском квартале.

Салонные дебаты после десерта осложнялись тем, что главный премиальный зачинщик – профессор Никита Струве – уже давно решил, что премию надо поделить между московским поэтом и религиозным писателем. Оба считались преследуемыми и олицетворяли духовность. Но Миша Геллер был настойчив, и комиссия, потолковав, решила сделать меня третьим лауреатом. Кроме денежной суммы это автоматически давало право быть опубликованным в лондонском издательстве Overseas.

Вот так «Сапоги – лицо офицера» увидели свет.

Кропая «Сапоги…», я испытывал душевные борения иколебания – что делать с матом? Как бы не прослыть похабником! Ведь в то время никто и слыхом не слыхивал о ненормативной лексике. Я и сам считаю, что мат приятно воспринимается на слух, но выглядит отталкивающе в письменном изложении. Но постепенно я убедил себя, что ежели мои офицеры будут говорить на языке дворянского собрания – это будет явная натяжка.

Однако, читая гранки, смалодушничал и заменил, где мог, все грубоватые, но мужественные «фуи» на более утончённые и бесполые «херы»…

Из критических отзывов мне особенно дорого мнение, высказанное Народно-трудовым союзом, знаменитой антисоветской организацией из Франкфурта.

В НТС Советскую Армию курировали двое – малознакомый мне функционер и мой бывший парижский приятель, журналист из «Русской мысли». Он тоже служил, сержантом, артиллеристом, на китайской границе в 67-м году, а приехав во Францию, написал книгу о своей службе. После этого его позвали в НТС, где он стал специалистом по Советской Армии. В чем заключалась такая специализация на практике – неизвестно.