Шрифт:
Вообразите!.. Поставьте себя на место этих солдат, умирающих за освобождение какой-то Франции, о которой большинство из них полгода назад просто слыхом не слыхали у себя в аризонах и техасах…
Виктор Платонович смотрел на нас, тоже взволнованных, и всё донимал вопросами. Что им было тут делать, на страшных, заклятых пляжах, этим юным американским, английским, канадским поселянам и крестьянам?! Зачем им было гибнуть, захлёбываясь в океане, или умирать от потери крови на мокром песку? Быть убитыми наповал или смертельно искалеченными, пробежав несколько шагов по европейской земле?! Из тридцати четырёх приданных для поддержки пехоты танков-амфибий тридцать один сразу же пошли ко дну, захлёстнутые крупной волной! А парни сигали в воду, тонули под пулями, а выкарабкавшиеся на берег, подрывались на минах и умирали под очередями крупнокалиберных пулемётов…
– Они шли на смерть за свободу! Так и мы в Сталинграде умирали за Родину! – чуть не кричал Некрасов.
– Как представлю себе эту картину, задыхаюсь от горести! – задумчиво произнёс В.П., слегка поостыв.
И мы с повлажневшими глазами слушали его, оглядывая пляжи и откосы. Уходящие вдаль ряды десятков тысяч белых крестов, сотни гектаров коврового газона на военном кладбище в Сен-Лорене. Печальное отражение кучевых облаков в водоёме с кувшинками и весело полощущиеся на ветру флаги союзников…
Мы вспоминали всё это ещё и ещё раз по пути домой, скрашивая скуку трёхчасовой езды по скоростной автотрассе.
– Вот странно получается, Витька, – говорил тогда В.П. – Как объяснить, что не любят у нас во Франции американцев? Своих освободителей, защитников свободы?!
Уже сколько лет прошло после войны, а в Париже чуть ли не на всех стенах – «Гоу хоум!» И никто не осмеливается напомнить этим балбесам-граффитистам, что это именно американцы лезли на пулемёты на пляжах в Нормандии, прыгали с парашютом ночью вслепую, гибли тысячами, как мы под Москвой, Курском или Сталинградом! Чтобы спасти людей от рабства!
Как объяснить, почему к этим людям – приветливым, симпатичным, даже смешным американцам – французы относятся с такой неприязнью? Да и не французы даже, а леваки, засаленные коммунисты, парижские обуржуенные и лицемерные интеллектуалы. А сами обезьянничают у Америки буквально всё!
– Ты думаешь, что это комплекс неполноценности? Наверное, и это. Завидуют, злятся, пыжатся наши французики. Ведь без Америки они пустое место!
А меня американцы просто умиляют, говорил Некрасов. Когда сталкиваешься с их доброжелательностью, детской простотой, участливостью… Говорят, мол, тупы и некультурны. Такое придумали именно европейские посредственности! Все эти самодовольные парижские павлины и архары! Для своего успокоения! Ведь Нью-Йорк по культуре заткнёт одним пальцем Париж за пояс! И такого интереса к России, как в Америке, он нигде не видел, разве что в Австралии. Как запели три американские девушки песенку Булата об Арбате, как они душевно затянули – не поверишь, он чуть слезу не уронил…Нет, вздыхал Виктор Платонович, настоящим антиамериканским французом я никогда не стану!
Беззаботность среди прочих добродетелей
Декрет о натурализации Некрасова и моей мамы был опубликован в № 223 «Журналь оффисьель» 25 сентября 1983 года.
«Я – француз! Что же испытываю? Признаюсь – радость! Я гражданин свободной страны. Пусть в ней много недостатков… но я могу о них говорить, писать, кричать во всё горло, и никто меня за это не осудит, не упечёт чёрт-те куда. Вот об этом я мечтал всю жизнь. О свободе! Даже о свободе умереть под мостом, как говорил кто-то из вождей. Но ведь ты и так – говорят мне – девять лет уже прожил в этой свободной стране. Да, прожил! Но – таков уж у меня характер – я считал, что мне, беженцу, изгнаннику, которого приютила Франция, негоже как-то за что-то её осуждать, критиковать. А теперь я француз и как всякий француз – а они большие критики, ворчуны, и то не так, и это не так, – я могу сесть и написать письмо самому Президенту: “Господин Президент, так, мол, и так, уберите коммунистов из своего правительства, они всем уже очень надоели…” Вряд ли он послушается меня, и всё же…»
Приехав во Францию и заполняя анкету, Некрасов потешался, когда спрашивалась дата первого брака мамы или девичьи фамилии бабушек. Источая злорадство, говорил: нет, советской бюрократии не сравниться с французской!
Очень вначале удивлялся, а потом даже обиделся на французов. Почему так тянут с гражданством, обещали через полтора года, а прошло уже шесть лет, и ни гу-гу.
Некрасов не сомневался, что его натурализацию оттягивали из-за бюрократии. Хотя на самом деле французы не спешили, опасаясь его возможных, как говорили тогда, антисоветских выпадов, которые придётся им расхлёбывать. Не хотели раздражать Советский Союз. Статус апатрида сулил меньше неприятностей – мало ли что там сказал или выкинул человек без родины и гражданства.
Некрасова всё-таки задела эта тянучка. Французы прямо ничего не говорили, но бумаги перекладывали из стопки в стопку, мусолили и томили как могли, годами не отвечали! Давали понять, что Французская республика особой срочности в этом деле не видит.
По прошествии аж семи лет В.П. начал шевелиться. Обивать пороги, то есть звонить старым французским приятелям, и писать учтивые письма с напоминаниями.
Сдвинул дело Стефан Эссель, муж Вити Эссель, бывший крупный дипломат, посол для особых поручений. Нажал куда надо, шепнул или подтолкнул, не знаю, но через два месяца родители получили долгожданное подданство. Теперь на границе таможенники если и смотрели на Некрасова, французского подданного, то рассеянно, без малейшего интереса. Совсем не так, как на политического беженца…
В разгар летнего дня Некрасов лежал на тахте и читал «Войну и мир».
Я слегка удивился, чего это вдруг?
– Самая великая вещь! – сказал В.П. – Ну и пишет!
– На то он и граф! – Я как бы сострил.
Вика улыбнулся:
– Темнота сиволапая! Не понимаешь ты меня, остришь… Сходил бы лучше в магазин, купил чего поесть. Пустой холодильник. Деньги в правом кармане.
А он почитает.
Через пару лет я вторично застиг его за этим чтением.