В первый год перестройки Евгений Рейн приехал в Америку по приглашению Бродского, выступал с чтением стихов в Нью–Йорке и в других городах и в тот визит жил у моей подруги Г. О. в Нью–Джерси. Он хотел делать документальный фильм о Бродском, кажется, у него даже был с кем-то договор или замысел. После отъезда Евгения в Москву мы с подругой ознакомились с обширным творчеством поэтов и писателей в изгнании, потому как многие из них дарили Евгению свои творенья, а он не мог взять с собой чемоданы подаренных книг и все у нее оставил. Почему не послать по почте? Почему нужно обременять своими стихами, пьесами, рассказами человека, который вырвался первый раз на свободу? Опять же, все по той же причине — «зацикленности на себе». А ты думала, что ленинградская богема шестидесятых уникальна?

В другой приезд в Америку Женя Рейн гостил у нас в Бостоне больше двух недель — вокруг поклонницы, поклонники, даже мне кое-что перепало от его обожательниц: всю посуду перемыли, ни до ни после пребывания Жени в нашем доме рюмки не сверкали таким блеском. Евгений — Женюра, как его называл Иосиф, — в этот приезд был в ударе: рассказы, стихи, байки, полные подноготные всех, кого хочешь. Можно было узнать такие сплетения мифов, каких не прочтешь ни в одной книжной биографии. Фейерверк историй. Гости погружались в фантастические миры выдумок, правд и неправд про него, про знаменитостей и незнаменитостей, про знакомых и незнакомых.

«Ахматовской сироте на висиар» — с такой надписью я повесила конвертик для сбора пожертвований Евгению. «Кварталы уходили в анилин.» — звучал на весь дом гремучий голос Евгения. И сироту не обидели. Сироту уважили. И мы с Женей отправились в негритянский «трифт–шоп» приодеть бедную сиротку. Купили Жене пять хороших пиджаков, дюжину галстуков, семь пар штанов и всяческие мелочи. Только привезли эти роскошества домой, слышу, как Женя сообщает публике: «Это все с плеча Иосифа. Он мне все привез и все мне подарил. Я — его учитель. Я учил его не доверять прилагательным».

Не доверять нужно не только прилагательным.

В тот далекий год, когда случился этот пожар на даче у Раисы Берг, через несколько дней мы с Яковом зашли к переводчику Ивану Алексеевичу Лихачеву, жившему на улице проф. Попова, удивительно милому человеку. Как переводчик он участвовал в антологии новой английской поэзии Гутнера, вышедшей в 1937 году, сразу всех переводчиков антологии посадили, чтобы они не прославляли иностранных поэтов, и Иван Алексеевич провел восемнадцать лет в лагерях. Ученик его отца Аничков (бывший граф, предкам которого принадлежал Аничков дворец) устроил «Ваничку», так ласково называл он Ивана Алексеевича, в Институт экспериментальной медицины для приработка — переводить статьи, аннотации. Иван Алексеевич знал бесчисленное количество языков и музыку. Коллекция музыки была у него миллионерская, уникальная, изысканная — Гайдн, Бах, Перголези, «Стабат Матер», «Страсти по Матфею». (Под эти баховские «Страсти» у нас происходил обыск, и обысканты, слушая партию Евангелиста, заслушались так, что позабыли прослушать то, что искали, — стихи другого тенора: на обратной стороне пленки Иосиф читал свои стихи.)

Яков любил заходить к Ивану Алексеевичу, они обменивались пластинками, записями, мнениями о музыке; заглядывал и Иосиф, посещавший семинары переводчиков. Иван Алексеевич вел семинары молодых переводчиков при Союзе писателей. «Замечательный был господин! — скажет о нем Иосиф. — Большой, тонкий человек».

В тот вечер, когда мы пришли после пожара, у Ивана Алексеевича был Иосиф и еще какие-то молодые мужчины, они сидели за столом, ели и слушали музыку. Иван Алексеевич готовил салат, который до сих пор его друзья называют «салат имени Ивана Алексеевича». Горячая картошка, постное масло с луком и помидоры.

Мы присоединились. «Честность — это не вкус», — сказал о ком-то Иван Алексеевич, кажется, речь шла о современном композиторе. Затем Иван Алексеевич что-то спросил Якова про пожар — он дружил с Раисой Львовной Берг, она и познакомила Якова с Иваном Алексеевичем. Яков рассказал о реакции Раисы Берг на пожар: «Не расстраивайтесь, Яша, главное, что не сгорели ваши картины, а на дачу наплевать — она застрахована». — «Вонзил кинжал убийца нечестивый в грудь Делярю. Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво: «Благодарю!»» — отреагировал Иван Алексеевич, восхитившись поведением Раисы. Все засмеялись. Выражали общее одобрение щедрости Раисы и необычности ее реакции. И вдруг Иосиф наперекор всем говорит: «Раиса Берг — вздорная старуха». Он был сумрачный, чем-то раздражен и излучал беспокойство. Иван Алексеевич спокойно возразил Иосифу, сказав, что Раиса — блистательная женщина, меценат, покупает картины, помогает художникам. «И вы ведь тоже живете у нее на даче». Иван Алексеевич при всем его мягком характере мог быть язвительным и остроумным. Иосиф заторопился, собрал какие-то пластинки и стал откланиваться. Иван Алексеевич, пожимая руку Иосифу, который уже надел кепку, с улыбкой спросил: «Вы считаете, что это дурной вкус — со многими соглашаться?» Иосиф ухмыльнулся, сказал всем «гуд бай» как-то рассеянно и уже без всякого раздражения. После ухода Иосифа Иван Алексеевич с некоторым восхищением сказал: «Немногие в силах сохранять свою независимость. Видно, сперва нужно отрицать, а потом уже и любить, и сострадать».

А какая решительность и независимость нужны, чтобы пойти наперерез обыденному, посредственному. Попробуйте сказать что-то наперекор общепринятому. Ведь как часто бывает неинтересно с людьми — вялотекущие разговоры, входишь в дом, и охватывает неисцелимая скука. Но кто осмелится сказать: «Мне у вас скучно». Так ответил Иосиф на вопрос хозяйки дома: «Почему вы от нас уходите?» Ну и характер! А что считать признаком «дурного характера»? Резкие реакции на фальшь и глупость? Яков считал, что философ имеет право на свой характер — быть несправедливым, проводить собственную оценку. Иосиф был нетерпим к человеческой глупости, к обывательщине и макулатуре, отзывался насмешливо и пренебрежительно о тех, кто не удовлетворял его эстетическому выбору. Иногда выказывал резкие реакции на бессмысленность, мог быть дерзким, не сдерживая своего раздражения. И кто вправе осудить Иосифа? Я только завидую, что не могу так же независимо и свободно идти вразрез обществу. Портреты живых людей могут вообще раздражать ваше чувство красоты. «Человек — не раздражительный — не поэт», — считал Эдгар По. Но, думается, раздражительны все, а поэтов мало. Конечно, определение По — не критерий для поэта, это так, немножко шутка. Поэт — мастер языка, эстет, критик, толкователь мировоззрений.

К независимости способны немногие — этим преимуществом мало кто может похвастать. Сама жизнь вполне достаточно приносит огорчений и опасностей, множащихся, если еще позволить себе быть независимым. Была повесть в «Иностранной литературе» одного египетского писателя, забыла фамилию, по–моему, он даже получил Нобелевскую премию; как-то утром герой повести решил говорить одну правду — что на самом деле он думает о людях, с которыми работает, встречается, живет, и что из этого вышло.

Яков не раздражался на людей, его отношение к людям самых разнообразных занятий и званий было терпеливым, раввинским, библейским. У Яши совсем не было хитрости, игры, одна только твердость знаний и духа. Он редко смеялся над другими, у него было внутреннее, подспудное сочувствие людям — к конечности их существования — эсхатологическое сознание. Он всегда обращался к самому лучшему, высшему, что есть в каждом человеке. В разговорах даже с самыми недалекими людьми у него сохранялась внутренняя симпатия и духовность. Он оставался на удивление спокойным, и даже если ему не нравился собеседник, его лицо ничем этого не выдавало. Почему-то Яков никогда не сомневался, что будет понят собеседником, вернее, он оставался самим собой, говорил о концепциях возвышенного, об имманентно присущей человеку трансцендентности и не сомневался, что так и надо.