Один Хвост — Алексей Хвостенко — с гитарой «над небом голубым» займет публику на целую неделю. Про режиссера, художника, мистификатора Игоря Димента я уже написала целое повествование. Что касается Иосифа Бродского, то тут без меня столько понаписано, что «я знал Иосифа» — стало профессией и почти банальностью. «Таков аппетит и вкус времени». И невозможно представить, сколько томов может занять описание метафизических горизонтов, встреч, бесед, разговоров между Яковом и любимым им человеком мысли — Анри Волохонским. Яркий, острый, поэт, ученый, книжник, философ, человек Возрождения, Анри Волохонский был для Якова незаменимым другом и собеседником — от стихов до занебесья. От каббалы до научных изысканий. Они с Яковом вели такие изысканные диалоги, что вставить слово в их беседу никто не осмеливался. Гераклит и Парменид. Один говорит: «все течет», другой: «все истинно сущее неизменно». Декарт и Лейбниц. Отраженный блеск их бесед сохранился в целом томе их переписки, статей, поэм. Иногда разговоры затягивались до утра. Анри Волохонского тогда уже потянуло на чистый эксперимент и поиск «формы»; кажется, он потом совсем ушел в эскапизм, «в заумь».

Еще одно эстетическое наслаждение доставляли разговоры между Яковом и моим странным двоюродным братом — философом Витом Навроцким. Он был лицом как двойник Николая Васильевича Гоголя, с таким же носом и выражением, закрытый, с сарказмом, ерничаньем, почти на все реагирующий с мрачноватой иронией. Персонаж из хаоса. В беседах Вит уходил в метафизическую даль, входил в нули, в бесконечности, забирался в натуральный ряд с распределением простых чисел и парил в какой-то параллельной Вселенной. Непредсказуемость ходов его мысли, его сардонического ума, часто построенных на абсурде, поражала. Он вел подкопы под все как бы известные истины, и до сути Витовских рассуждений тщетно было доискиваться, он всегда ускользал в потусторонние абстрактные рассуждения, именно в параллельную Вселенную.

Вит был моим первым «воспитателем»: у него я училась отрываться от стандартных оценок, он так невзначай показывал, что общепринятые точки зрения не совпадают с реальным положением вещей. Даже школьные задачи объяснял мне задом наперед: «Не по реке идет пароход, а река тянет пароход. Потому что вода главная». Я даже думаю, что он был автором отдельных народных анекдотов, построенных на абсурде. Так что я знаю одного человека, который «сочинял» анекдоты. Вит «абстрактный, схоластический мыслитель» — так считал Яков. Вит всегда писал и пишет потусторонние философские трактаты. Хорошо бы их издать. Может, кому-то они доставят эстетическое наслаждение. И что тут скажешь? Всего не повторить и не запомнить.

Многолетний друг Якова, блестящий художник, красавец Михаил Кулаков, который после очередного развода подолгу жил у нас, разве не заслужил романа? Умный, дерзкий в своей образности, выходящий за грани реальной живописи, за грани красок, композиций, принадлежащий необузданности линий. Его увлекали дзен–буддизм, японская живопись, каллиграфия, женщины и йога. Между собой Яков и Кулаков вели долгие споры о живописи, сути и сущности вещей, смысле творчества. Есть тома их переписки, и они требуют публикации. Как сейчас вижу: Миша перед очередной своей почитательницей показывает приемы джиу–джитсу, всяческие экзотические па, издавая странные первозданные звуки, и мы с сестрой почти умираем от хохота. На женщин его пронизывающий взгляд и манипуляции действовали неотразимо. Поклонницы у Кулакова не переводились ни днем, ни ночью. Миша писал портреты с мистической проникновенностью, быстро, смело — модели и зрители немели. Тайны сбегали с портретов. «Он раскрыл мою тайну, посмотри — мои глаза полны слез. А мне казалось, что никто не видит моих страданий», — в сердцах сказала моя подруга актриса О. А. «Я чувствую себя так, будто Рихтер на мне сыграл концерт!» — в изнеможении произнес Борис Вахтин, выйдя из комнаты, где Кулаков два часа колдовал над его портретом. А портрет Володи Марамзина?! Дионисийский характер в безразличных губах. Кулаков много рисовал Якова — на одном из портретов Яков изнутри пронизан трагическим ощущением, будто пришелец из другого мира. Портрет хитрого Горбовского — шедевр: в одном глазу просто темная бездна бутылки, а другой — открыт. Двойственность, амбивалентность. Про мой портрет работы Кулакова я хочу написать отдельное эссе, этому портрету я обязана и неприятными и счастливыми мгновениями и отстраненными размышлениями, как человек (в данном случае я) реагирует на свой облик, отраженный другими. И как совершенно не совпадает твое представление о себе с твоим изображением, и на триста пятьдесят девять градусов с тем, что про тебя думают окружающие, в первую очередь твои друзья. Может, один градус все-таки совпадает?

Мои дальнейшие жизненные приобретения показывают, что часто нет даже градуса совпадений, и я не буду настаивать ни на одном. Хотя многие возражают: «Ну это про тебя, понятно, а про меня никто ничего скверного сказать не может». А почитайте-ка письма своих друзей о вас третьему лицу! А послушайте разговоры о вас из-за занавески! Надо ли говорить, что вы узнаете о себе массу неожиданного.

Вот у нас появляется еще один художник — Игорь Тюльпанов, его привела к нам Эра Коробова. Изысканный, утонченный, кажется, человек эпохи Ренессанса, во всяком случае точно не из наших двух веков. Рядом с ним и его картинами реальность кажется такой несовершенной, что невольно сожалеешь, что ушли времена расцвета искусства живописи (а были ли они?), что уже нет графов–меценатов, что повывелись ценители тонкого искусства — нет уважения к мелочам, которые окружают нас, заставляя думать о бесконечности. Его картины — пафос микрокосмоса. «Всесильный Бог деталей.» Всматриваясь в его картины, я часто думаю, что они изображают реальность, находящуюся за кажущейся действительностью. И из льющегося малахита извлекается смысл. Те, кто видел иллюстрации Игоря Тюльпанова, оформившего мою книжечку «Илюшины разговоры», могут понять, как мне было лестно, что он согласился это сделать, причем бесплатно — денег не было ни у него, ни у нас. (Он только появился в Америке.) И как он это сделал! А мой портрет работы Тюльпанова опять же — проникновение за кажущуюся действительность… «Всесильный Бог любви».

Многие тайны остались неразгаданными и ушли от нашего суда вместе с их обладателями. Там, в этих четырехстенных пространствах, среди полупустых комнат жизнь наполнялась сама собой.

Я не буду останавливаться на философских и литературных привязанностях, обсуждениях, восхищениях, интересах, скажу только, что мы «впитали христианское сознание с молоком русской культуры, в ее языке». Как вся неофициальная культура была антитезисом официальной, так и обращение в православие некоторых наших друзей, в самом общем виде, было тоже формой оппозиции. Для большинства интерес к христианству был скорее эстетического, а не религиозного порядка, и в нем было мало конфессионального. Всю романтическую традицию соотносили с личностью Иисуса. Иконы с расширяющимися нимбами. Литература. Живопись. Стихи: «Рождественская звезда» Пастернака, рождественские стихи Иосифа. Кулаков вместе с Яковом проводил часы в Эрмитаже. Для Якова христианство шло из глубины мыслей. Он считал, что еврей, обратившийся в христианство в России нашего времени, не изменяет иудаизму: «Мы были выброшены нашими дедами и отцами в духовный вакуум безрелигиозного миросозерцания и изрядно проварились в его горниле, демонстрируя миру противоестественное лицо еврейского атеизма. Христианство не отказ от еврейства, но единственное адекватное и достойное великой истории и великого народа его восприятие (восприятие не в узкопсихологическом, но буквальном, физиологическом и сакральном смысле)». Яков не мог уместиться в рамках любой конфессии, его манил духовный потенциал человека, будь то научные открытия, концепции, поэзия, живопись. Он хотел видеть всплески человеческого максимума, в чем бы они ни проявлялись; хотел видеть связь религии и науки. (Позднее Яков обменяется письмами с владыкой Шаховским, тоже интересующимся этими вопросами.)

Незримый подпольный центр русской культуры вдруг рассыпается — уезжаем на Запад. Обыск и обострение судьбы — из Агадырской экспедиции, где работал Яков, всех геологов, и плохих и хороших, перевели во ВСЕГЕИ, Всесоюзный геологический институт, а блистательного геолога Якова Виньковецкого не взяли. Одной из причин невзятия, помимо общечеловеческой зависти, была заинтересованность Комитетом государственной безопасности стихами Иосифа, которые они пытались отыскать в нашем доме и на работе, — этим интересом они перепугали геологическое начальство, которое решило держаться подальше от стихов.

«Яша, не уезжай!» — с такими словами приехал из Москвы друг Якова — поэт Геннадий Айги. Друзья уговаривали отказаться от отъезда, сердились. «Яков, ты должен оставаться здесь, твое влияние, твоя миссионерская натура нужны тут», — настаивал Борис Вахтин. После вечера у Игоря и Марины Ефимовых с одним из известных американских профессоров–славистов, как только мы втроем вышли на улицу, Борис сказал: «Яша, и ты хочешь жить среди таких людей? Купят — не купят. Учти — это еще лучшее, что там есть. Там все искусство, литература, живопись подчиняются стандартам общества, а не поставляют обществу свои стандарты. И вообще, там даже у самых образованных людей большая задержка в развитии. Тебе не с кем будет там говорить о большом и настоящем».