В глазах отпечатывается жёлто–буро–сизо–зелёный колорит рельефа — сухой, голой, непокрытой земли. И только впоследствии стану изумляться, как этот цветовой отпечаток степи будет сопровождать меня, куда бы я ни поехала, этот внутренний пейзаж останется со мной навсегда, — навек запечатлится на сетчатке.

К тому времени, когда я шагнула на агадырскую землю, у меня уже было кое–какое представление об окружающих Агадырь окрестностях. И вот вижу сам Агадырь — поселок без церквей, без мечетей, без синагог, без дворцов, без парков и садов, без петербургских туманных мостов, без проспектов, без названий улиц, всё «без»…, а только со слепленными из глины и досок домами— кибитками. Всё кибитки и кибитки, — никакого характера у посёлка. Ничего не оживляет картину этого безликого места. И конечно, ничего в строениях запоминающегося, ни готики, ни барокко, ни мраморных лестниц. Нет архитектора. Даже вокзала нет. Пустая степь с убого печальными строениями бетонного цвета. И кое–где сплошной штакетный забор с полным отсутствием зелени. Смесь кишлака и посёлка городского типа. Всё перемешано: то совсем грязные запущенные улицы с голодными собаками, роющимися в помойках, то более или менее пристойные строения. Здесь, прогуливаясь, не получаешь культурного образования. Однако при ближайшем рассмотрении замечается больший контраст между кварталами. Вот выделяется улица выбеленными фасадами домиков, палисадниками с живыми цветами — живут сосланные немцы Поволжья; несколько южных улиц тоже отличаются чистотой и белыми ставнями, добротными крышами — поселение ссыльных «самостийных» украинцев, баптистов. В центре вокруг школы и экспедиции — дома местных начальников, «селебрити», клуб, библиотека. Около библиотеки несколько небольших домиков — здесь живут «динозавры» (сейчас они уже вымерли) — сосланные за «недооценку негативного человеческого потенциала» — коммунисты–идеалисты. Я познакомилась с ними. Это были две высланные еврейки, И. С. и Э. М., милые, приветливые, озабоченные. Одна работала в библиотеке, другая в клубе. Они любили людей, коммунистическую идею и были заняты просвещением народа, готовя его к настоящему счастью общей жизни. И если кто-нибудь из геологов пытался усомниться в строительстве земного блаженства и безнадёжности пролетарского сознания, то они обижались. Высланные, отсидевшие большие сроки в знаменитых Карлагах, жившие среди изношенных жизнью людей, среди выцветших, ободранных стен с двумя железными кроватями и кривым столом, они охраняли свою веру от посторонних вмешательств. Сколько же её нужно иметь, чтобы создавать внутри себя душевный покой? И сколько за неё было выстрадано, и как дорого эта вера досталась, что оторваться от неё было невозможно.

От заброшенного Агадыря не ждёшь никаких откровений и не обманешься. Знаешь все уходящие и приходящие перспективы задолго до того, как их увидишь. Знаешь, чего ожидаешь. А от перспектив всечеловеческого Нью–Йорка ждёшь откровений. Издалека наделяешь его всеми чудесами возвышенной жизни. Нью–Йорк! Америка! Вот он, Бродвей… с бесчисленным множеством представлений, Таймс сквер… с молниями новостей, Метрополитен… блеск магазинов, искромётный поток машин… Эмпайр Стэйт билдинг. Каждый, вступающий на нью–Йоркскую землю, перегружен представлениями об её окрестностях, людях, себе… и преувеличивает и приукрашивает понятия о нью–йоркской жизни. Привозит сюда свои этические оценки, мечты, интересы, загадки и думает, что тут всё похоже на его фантазии. Случается, что ожидаемое не расходится с увиденным, но бывает, что оно совершенно не совпадает с реальностью. Моя встреча с Нью–Йорком была восхитительно–пугающая.

Первый нью–йоркский шофёр такси — «негр преклонных годов», — узнав, что мы русские, оборачивается к нам и зычным голосом чётко произносит: «Пушкин! Пушкин!»

— по–русски, ошеломляя нас. И… добавляет по–английски: «Он — наш!» Слово: Ours! Ours! — он повторяет и повторяет. Машина содрогается от звуков его голоса, и кажется, по улицам–ущельям разносится эхо: Пушкин! Наш! — Чей?

— Ваш? — Наш! — Yours! — Ours! Вы понимаете о чём я говорю? — Не понимаем. Мы в разлуке, с Пушкиным, с домом, мы — беженцы. — Отчего убежали? — Сразу не скажешь. От разного. И даже от соучастия. — Ну, и как удалось скрыться? — От чего-то — да. Кров. Крыша. Стены. Свобода. Деньги. Законы. Защищают от реальности. А от чего-то — нет. — От чего же? — От того, что люди называют

— «от себя» — как это ни тривиально–грустно звучит. Тут такси остановилось, негр улыбнулся, вынул из багажника наши пакеты, попрощался, и нашего Пушкина увёз с собой в улицы–ущелья. А мы пошли по Нью–Йорку смотреть, как выглядит настоящая свобода, и рассуждать, что издалека не предполагалось такого сюрприза с Пушкиным. В один момент мне даже показалось, что такси с родственником Пушкина следовало за нами. Но это был обман, потому что все такси были жёлтыми, и все управлялись чёрными родственниками Пушкина.

Нью–Йорк. Ошеломляющий, абстрактный, фантастический город, монструозный, многодонный, манящий. Захватывающий. «Клокочущий кипяток в сосуде.» Небоскрёбы стеклянные, совершенные по пропорциям, как гигантские кристаллы… хризобериллов, чёрных турмалинов, яхонтов, голубых сапфиров… дымчатых топазов, изумрудов, продолжаются в облаках. Свет рассеивается и отражается от ювелирно гравированных поверхностей металла, стекла, и эти гиганты окрашиваются в фантастические цвета, «чтобы показать всё не в настоящем виде». Сигрим–билдинг. Крайслер–билдинг… Внезапно лицом к лицу столкнёшься с Небоскрёбом, посмотришь, как разворачивается твоё отражение в его зеркалах, раздваивается, разделяется, умножается, уменьшается и ускользает. И уже сомневаешься — есть ли где-то что-то вместо самого себя? На верхах небоскрёбов чувствуешь себя ближе к небу. Тут пристраиваются тучи и ночуют. Тут можно глотнуть воздуха, замереть и не слышать шума улиц, не ощущать безмолвной суеты. Сверху люди кажутся не тем, чем есть — точками… точками и запятыми. А если взлететь над бездной Нью–Йорка, то небоскрёбы с высоты могут показаться монументами — надгробьями громадного немого кладбища — на некоторых из них читаются эпитафии. Из гиганта Крайслера вылезают химеры и повисают над улицей. Эмпайр — имперский небоскрёб — одно из чудес света — символ Нью–Йорка — телевизионной иглой врезается в небо, чтоб шокировать небожителей. Одобряет ли Всевышний то, что мы тут делаем?

Неожиданно открывается, что отдельные кварталы Нью–Йорка по безликости, нагромождению складов, заплёванности, накиданности железяк, могут соперничать с Агадырскими коробками — и тоже не вызывают никаких ассоциаций с возвышенным. Незапоминающаяся наружность характерна не только для Агадырских построек. Вокзал в Нью–Йорке есть, громадный; глядя на это здание со стороны улицы, трудно догадаться, что это вокзал: классический фасад, над центральной аркой фигуры Меркурия, Геркулеса и Минервы. Главный зал освещают красивые люстры, на подсвеченном потолке — знаки Зодиака. Опускаешь глаза — толпа, вокзальная толкотня, сутолока, суматоха — люди захватили всё пространство. Полное отсутствие вокзала в Агадыре не вызывает ничего, и соответствует твоим ожиданиям.

Агадырь. Пыльный, замызганный, маленький посёлок, непривлекательный, бывшее место ссылки политических, религиозных, разных национальных меньшинств, выходящих за пределы линии дозволенного. С точки зрения нью— йоркского обитателя увидеть в Агадыре — у шофёра Виктора в машине — портрет Хемингуэя тоже — впечатляющий сюрприз. Хотя некоторые из них, конечно, не узнают своего соотечественника, — Стейнбека в Америке никто не узнавал, когда он путешествовал с Чарли и искал Америку. Но в агадырских местах вряд ли американский турист появится. Но… не скажите, за последнее время — тут открыли нефть, золото и множество редких металлов. А увидеть в Агадыре на обеденном столе фарфоровый саксонский сервиз? А? В доме шофёра Ганса — из поволжских сосланных немцев — семья обедает, будто в старинном замке — за сервированным столом.

Прозрачные, изящной формы тарелки, супницы, салатницы, украшенные живописью, соединённой с позолотой, стоят на столе. Выбеленное до блеска чистое пространство, увешанное гобеленами со сценами из средневековой жизни — я их обожаю. «Всё чин–чинарём, как в капиталистическом мире, — произносит шофёр Виктор, — воспитание у них такое, вот только Гитлер им всё подпортил». И что про всё это подумать? — Думать уже нечего — они сейчас покинули то место.

Вокруг Агадыря степь на сотни километров. В агадырской степи верхом на лошади — ближе к горизонту, с которым никак не слиться, можно тоже глотнуть сухого воздуха, поднести к губам уздечку, слушать как поёт дыхание лошади и мчаться, мчаться… к горизонту. На горизонте люди тоже кажутся точками. И нет границы осязания — везде ты наедине с воздухом. И там и там страх бесконечности. Только пейзаж другой.