А когда всё стихло, все хранили торжественное молчание, ставшее просветлённым, сосредоточенным, одухотворённым.

Несколько часов спустя, когда я тихо сидела в гостиной, смотрела на Яшины картины и плакала, он подошёл ко мне и, взяв мою ладонь в свою, подогнув колени и склонив голову, говорил и говорил прекрасные слова утешения: «Яков, мой великий друг, всю жизнь стремился к чистому свету и обрёл его. Посмотри на его картины, на свет, идущий изнутри сквозь сплетение чёрных линий, сквозь паутину жизни, на возникающие из хаоса мира фигуры. Посмотри! Мне больно без него в этом уменьшающемся мире, в сокращающемся для меня времени. Я мог с Яковом часами говорить о возвышенном, но он слишком хорошо относился к людям, к этим лимитивно–образованным дикарям, и попал в эксоновскую яму со скорпионами. Прометей за свою чрезмерную любовь к человекообразным подвергся терзаниям коршунов, так и Яков, как Прометей… Посмотри, коршуны вокруг кружат! А ты — художница жизни. Ты должна жить. Я буду молиться за тебя и за твоих сыновей. Зови меня всегда, и я буду рассказывать тебе сказки. Никто тебя так не рассмешит как я, ты будешь смеяться пригоршнями. Заговорю лаем Руслана, как Яков хотел, чтобы мы прорубили тропинку в американо–таёжных завалах к нашему родному концлагерю. (Яков предлагал ему поставить фильм «Верный Руслан») Давай, я назову все неназванные Яковом картины смешными именами, например, эту… — и, показывая на фиолетовую абстрактную картину, называет: «Мир–ра ебётся со слоном».

И всегда потом при взгляде на эту картину с растекающейся нежной фиолетовой поверхностью я улыбалась.

На второй день пребывания в моём траурном доме, когда иногородние Яшины друзья стали разъезжаться, Игорь вдруг сам принялся рисовать картины. При палящем техасском зное, расположившись в тени эвкалипта, растущего в нашем дворе, взяв бумагу, холсты, краски, цветные карандаши в Яшиной мастерской, он как одержимый безумной страстью, все свои чувства стал отдавать краскам. Он не хотел ни есть, ни пить, ни общаться с людьми и, погрузившись в отрешённое состояние, разговаривал только с красками, будто мистифицировал.

Бесчисленные точки разных цветов и размеров падали на бумагу и, сгущаясь и рассеиваясь, образовывали загадочные лица–маски. Он выводил эти точки, точку за точкой, чёрточку за чёрточкой, линию за линией, и становился как бы медиумом, через которого Первохудожник доносил радости и печали непрерывно меняющегося мира. Из хаоса точек неожиданно возникало лицо, как чистое состояние — или страдания, или созерцания, или умиротворения, или гнева. Одно лицо было из сплетений голубых и розовых тончайших точек, как созданное из нежнейшего вещества и будто освещённое изнутри. Другое — мужское мудрое, волевое лицо… холодное и грозное. Казалось, в рисунки Игорь вкладывал страстное удовольствие, и лица, им нарисованные, были красивыми и таинственными. В этих картинах не было показа отвратительных внутренностей, какие он видел в людях в повседневной жизни, всегда улавливая плохое, изнанку. Нарисованные любовью и печалью, вдохновенные, эти картины–лица оставались в чисто эстетической сфере и прикасались к красоте. Восхищение публики его картинами Игорь принимал с ироничной снисходительностью. Красавица Таня, учёный— термодинамик, одна из его поклонниц, от любви с которой, как он шутил, «может родиться только формула», и «вместо украшений меж грудей у неё висит маленький компьютер», восторгалась его картинами. На её восхитительно–восторженные отзывы он возражал, соединяя кокетство с правдой.

— Это всё ерунда… балуюсь. Я не художник. Вот Тюльпанов — художник! Его картины примиряют меня с жизнью.

— Вы, кажется, учились вместе с Тюльпановым у Акимова?

— Да, мы вместе учились. Я намного его моложе, на десять лет.

— Как же так?!

— Я был вундеркинд, а он переросток.

Чистым художником он не хотел себя считать. И на все вопросы о его живописных талантах он отвечал:

— Я давненько ненавижу рисование декораций. Только в режиссуре моё призвание и любовь. Я сейчас готовлю в Англии представление… Меня пригласили в театр Шекспира. Я работаю с труппой в двести пятьдесят человек. Причём у меня в группе люди из аристократических семей, сыновья лордов.

— Вы так хорошо владеете английским?

— Он мной владеет, я лорда обучаю русским выражениям и через них усваиваю английский язык: «Кто знает? — «Ху в ноуз» Как запомнить английское слово «около»? Просто — «ебаут». Каждый день — «еврей в дей»… И начинал «небоскрёбность слово–излияний» — эпатировать и смешить публику.

Потребность скрываться, играть, притворяться казались ему сильнее, чем быть самим собою.

«Игорь, не поддавайся искушению! — говорил ему Яков во времена нашей юности. — Всё должно быть сознательным, чтобы быть прекрасным! Кому много дано, с того много спросится. Талант нагружает задачи, не предавайся сумасбродству, не растрачивай время». Яков любил его. Любил его спонтанный и авантюрный характер, восхищался его уменьем очаровывать женщин, но видел опасность в вожделениях Игоря, которые отвлекают, не оборачиваясь творчеством. «Сладострастие само по себе ничего не создаёт, много тому примеров. Где же ты будешь черпать истоки творчества? Из любви должен создаваться миф». Яков дал ему прочесть книгу Томаса Манна «Признания авантюриста Феликса Круля». Игорь шутил, что «старается постигать стопроцентную Яшину мудрость».

Прочитал ли он «Признания»?

Тех картин–лиц уже нет на стене, вместо них висят картины других художников.

— Твои мы перевесили в комнату для гостей, — говорю я в ответ на его усмешку, остановившуюся на стене. И чтобы забыть, что он сказал, отогнать от себя тревожные мысли, уйти от разговора о жизни и смерти, не слушать его признания и спрятать своё беспокойство смешанное с недоверием, продолжаю:

— Теперь у нас тут «женская стена. Эта груша нарисована Олей Антоновой…, а это — натюрморт другой художницы, Тони Козловой. Иронично–снисходительное выражение исчезает с его лица, сменяясь мучительной, трагической гримасой. И низким, будто идущим из преисподни голосом, он прерывает меня:

— Мне уже всё равно. Мне так плохо, что я… отчаялся.

Он слегка склоняет голову набок, и на лице опять появляется страдальческое выражение.

— Что случилось? Объясни. Я так давно тебя не видела.

— Что сказать мне о жизни? «Как ты жил в эти годы? — Как буква «г» в ого» — отвечает он стихами поэта.

Я знала, что скрывается за столь долгим его отсутствием и нежеланием нас видеть.

— Все предали, всё отобрали… Я один. У меня нет ничего… я пришёл к ничему… И всё моё движение оказалось в никуда…

Выйдя из печального оцепенения, спрашиваю, зная заранее ответ:

— Твои ожидания поссорились с неожиданиями? Так мне думается.

— Кажется, насмерть. Всё и все опротивели. Я хочу, как Яков, закончить анархию своего бытия. Присоединиться к…

Он отрешённо посмотрел куда-то в потолок, немое и сладостное выражение застыло на его губах.

— Говорить мне это не нужно. И, хотя мои раны уже зажили, но не продолжай. Я пережила одну трагедию и сама чуть не рассорилась с жизнью. Мне потребовалось много времени, чтобы отстранённо писать и думать, соединить радость и страдание. Помнишь, ты мне сказал тогда, что «Яков дал тебе пожить». И, правда, только Яшина смерть разбудила во мне силы противодействия и привела меня в сознание, только глубочайшие страдания открыли мне глаза — так поздно пришла зрелость.