Спорили, обсуждали, комментировали Сашин доклад, вызвавший бурную дискуссию.

— Вы, наверно, и Ремизова не любите? — обратилась к Саше одна красивая дама в кулуарах.

— Не знаю, как я отношусь к Ремизову, но вы мне положительно нравитесь, — ответил ей Саша.

Саша был весёлый, даже любивший подурачиться, но с женщинами вёл себя сдержано, по–видимому, боясь скандалов и упрёков Эвелины.

В ласковом, тёплом воздухе города мы упоительно провели три дня. Мы любовались великолепной панорамой заливов, огней, холмами с белыми особняками. Кто не знает видов, открывающихся с золотых и длинных мостов этого города! Улицы Сан–Франциско не удивлялись, видя двух любящих друг друга мужчин. А меня удивило, что в городе нет сумерек и много респектабельных нищих, чинно восседающих по углам улиц, причём в определённом порядке. Саша сказал, что на месте города до открытия золотых приисков была францисканская миссия, и нищие с тех пор под охраной святого Франциска. А я думал, что их места распределяются конгрессом! У одного из нищих висела попрошайническая надпись, что он очень хочет опохмелиться, и мы пошли навстречу его честности — подали ему на это святое дело. Сразу за углом у другого представителя этой профессии была надпись: «Вы попадёте в рай, если сделаете подаяние!» С этим прошением мы не согласились: «Нет, — говорит Саша, — не будем толкотню в раю устраивать, да и с концепцией мы не согласны». А на другой стороне улицы попрошайничал негр, про его позицию Саша пошутил: «Видишь, в этом профсоюзе тоже соблюдается «иквол оппортунити»! Когда подошли поближе, то на изломанном картоне разглядели и негритянские аргументы: «Хомлесс. Жена выгнала из дому».

— Подумать только как повезло! Давай ему побольше подкинем, чтоб он никогда к ней не вернулся! — полушутя, полусерьёзно сказал Саша.

От других людей я узнал, что Эвелинина правдивость граничила с цинизмом, с ухмылкой, вот, мол, вы все мерзкие, а я вот такая… прямая, правдивая, откровенная. Она пускалась в откровенности, выворачивая себя наизнанку, как она любит другого человека, а не своего мужа Сашу. Чтобы все знали, как в сгустившихся сумерках она поехала к знаменитому поэту за интимными ласками. Тайну своего посещения она старалась разгласить, ей хотелось выболтать всё, и этим присоединить себя к чему— то необыкновенному, что она причастна к высшей поэзии. Эвелина придумала, а может быть, и правда, что поэт, читая стихи, смотрел только на неё и что только к ней обращаются его строчки. Она рассказывала всем и вся, вспоминала те таинственные знаки, предвещающие чувственные наслаждения, и мысленно представляла себе… несуществовавшую любовь. Говорила с воображаемым собеседником, что оказалась под влиянием вспыхнувшего желания, во власти чувственного призыва, и как это мучительное чувство и желание захватило её всю… Она не могла сдерживать свои чувства, гордилась этой страстью и мечтала лежать рядом с ним. Почему нужно, чтобы все об этом знали? Я давно подозреваю, что люди стремятся разгласить свои интимные тайны для того, чтобы придать себе вес в глазах других, чтобы показать другим свою необычность. Одним словом, это бессознательное бахвальство принесло мне большое огорчение за Сашу. Думаю, что и он знал правду. И как оказалось позднее, Саша нашёл у себя на столе забытые Эвелиной записи об этом.

Почему он не мог порвать эти узы? Что удерживало рядом людей таких чуждых друг другу? Саша видит её мелкость, но каким-то образом Эвелина на него воздействует.

В последний день вдруг заговорили о возможности развода.

— Может быть, самый разумный выход — это развод? — задал я ему вопрос, который, казалось, он ждал. Он висел между нами.

— Не проходило дня, чтобы я не подумал об этом, но эти мысли сводили меня с ума, и я их оставил. Что будет с сыном? С ней? Сын больной… И она тоже нездорова. Если я это сделаю, то буду казаться себе подлым. — Он задумался, посмотрел в сторону, вздохнул и тихо прошептал про себя: «А так — трусливым?» Он замолчал, грустно посмотрел на меня и, набрав в себя воздуха, рассеяно спросил:

— Что ты думаешь? Скажи, что ты думаешь?

— Ты, знаешь, надо сделать всё, что можно.

Он задумался, в его лице появилось выражение отчуждённости. Наступило молчание.

— Предположим, я решусь на развод… Ты представь, в какой ад я попаду, как я буду страдать? В секунду его лицо приняло страдальческое выражение, и он тяжело вздохнул.

— Да, но ты и так страдаешь.

— Но это страдание не по моей вине. Оно от меня не зависит.

— Я не вижу смысла в твоём страдании. Оно тебя разрушает. Оно ничего не создаёт. Ты ведь всё равно чувствуешь свою вину перед ней, перед ребёнком.

— А разве есть в страдании смысл?

— Ты знаешь, как говорит наш Ф. М.: через страдание человек приходит в сознание.

— Я этого не понимаю. Тогда я должен быть самым сознательным индивидуумом.

— Да, но твоё страдание бессмысленное. В страдании должен быть смысл.

— Витя, попробуй определить, у кого какое страдание? В каком есть смысл, а в каком нет. Оно разве окрашено? Кто с какой целью страдает. И кто более одинок? Знаешь, Витя, чем больше проходит времени, тем яснее для меня становится, что я ничего не могу изменить. Власть неизвестной таинственной силы, кажется, руководит моей жизнью независимо от моих душевных настроений.

Протекло четыре года, которые я прожил в Америке, работая в музеях, консультируя, читая лекции, путешествуя. Мы часто перезванивались с Сашей и неоднократно виделись. Я превыше всего ценил свою свободу и не женился. Были разные увлечения, но сейчас я пишу о Саше. Он по–прежнему был с Эвелиной, много работал и много страдал. Мы обсуждали политику, стихи, статьи и почти не касались его семейных дел.

Как только Саша узнал о своём смертельном диагнозе, он попросил меня к нему приехать. Он продолжал работать. На этот раз я остановился в гостинице, и мы встретились с ним в университете, где провели несколько часов в его кабинете. От книг было темно в глазах. Сколько книг!

— Это — мои друзья, такие же, как ты, дорогой мой друг, — сказал Саша, показывая мне на книги в шкафах, — они не отворачиваются. Вот здесь сейчас моё общество — ты и книги. Только тут я остаюсь самим собой. И теперь, с наступлением болезни, всё больше размышляю о себе… о своём внутреннем разладе, конфликте, — грустным бархатным голосом говорил Саша.

— Ну, почему выбран именно я? Какой грех был у меня? — он закрыл глаза, и у меня спёрло дыхание, я не мог ничего произнести.

«Как можно его утешить? И кто мог бы?» — думал я про себя. После долгой паузы Саша вдруг сказал:

— «Лучше быть красивым, чем добрым», сказал Оскар Уайльд. А я был слишком добрым вместо того, чтобы быть «красивым»? Ну, и что? И за это такие страдания? Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю. Вчера со студентами вёл семинар о Толстом и натолкнулся на его рассуждения в «Войне и мире» о доброй Соне. Ты помнишь?

— Нет, я давно не возвращался ни к миру, ни к войне.

— Вот послушай, что он говорит: «У неимущего, у кого нет эгоизма, — всё отнимется». И у Сони ничего не осталось. А ведь Соня так преданно любила Николая, была ему верна, всем помогала. При упаковке вещей, когда любимая Наташа Ростова бегала с Петей по дому и всем мешала, Соня, как никто, трудилась. Ведь Наташа и не дождалась князя Андрея, хотела убежать с другим. И после всего: Соня — пустоцвет, никому не нравится, и все симпатии у Наташи. Так вот и я, как Соня. Я весь был готов на пожертвования. Только не говори лучше, что «будь хорошим человеком, и это облегчает последние минуты, успокаивает».