Почему? Зачем? Человек ей почти незнаком. Эгоист приподнимается, выпрямляется, бледнеет. Видно, терпенье его на грани. Секунда — и кажется, что он её ударит. Но он жёстко произносит: «Учитесь властвовать собой…» И, добавляя ругательство в адрес Эвелины, уходит в другую комнату.

Эвелину пришлось отпаивать, она тряслась и рыдала в истерике. Саша молчит, задумчивый, подавленный. Эвелину успокаивали, говорили, что художнику–эгоисту сейчас плохо, его покинула любимая жена, которую зовут таким же именем «Эвелина», и что он жутко страдает. Это её успокоило. Когда же после успокоения она зашла на кухню и увидела, что Саша вместе со всеми шутливо разговаривает, то она, как ошпаренная, выскочила на улицу. Мы с Сашей отправляемся на её поиски.

— Витя, она нарочно меня мучает. А потом так… У неё раздвоившееся сознание.

Он рассказал мне, как Эвелина поддерживала его, когда он учился, она работала сначала продавцом в какой— то азиатской лавке, потом в кафе официанткой и выращивала ребёнка. По его словам она изменилась после рождения ребёнка. Горящий луч своей эротической натуры она направила на материнский инстинкт, который приковывал её к ребёнку, и за эту интуитивнобессознательную страсть она наделяет себя чуть ли не божественными качествами. Она забывает, что другие люди тоже выращивают детей, настолько, что все остальные люди, особенно мужчины, кажутся ей эгоистичными. Она живёт с этим заблуждением.

Саша, как мне показалось, пытался убедить самого себя в чём-то, рассказывая мне об Эвелининых достоинствах и анализируя её поведение.

Когда же мы открыли дверь их квартиры, то Эвелина уже сидела на диване, слушала музыку и курила. Она равнодушно на нас взглянула и мгновенно ушла к себе.

На следующее утро она долго не выходила из своей комнаты, видно, не простила мне, что я наблюдал сцену с эгоистами и присутствовал при её экстравагантной выходке. Вернувшись из книжного магазина, мы застали её сидящей за мольбертом. Она ласково изъявила желание нарисовать мой портрет, и оказывается, уже сделала его наброски на фоне Петропавловской крепости. Я не знал, как отнестись к такому сюрпризу. Боже ты мой, совершенно невозможно понять, что она думает и испытывает в действительности! Сумасшедшего любят только потому, что его любили до помешательства? Как согласиться со всем, что она делает?

В другой день она набросилась на Пикассо. Какая-то дама хвалила духи фирмы дочери Пикассо, кажется, она их продавала. Женщины нюхали и рассматривали принесённую косметику. Вдруг Эвелина, видно нанюхавшись сладких запахов, укоризненным тоном произносит:

— Пикассо был, как и все мужчины, отвратительным, гасил о своих любовниц сигареты! Подумать только, как можно такое делать! Он мерзкий, чудовищный эгоист! Многие художники такие развратники… Особенно мужчины.

Никто не поддерживает Эвелининых возгласов. Она воспринимает молчание публики, как оскорбление её моральных достоинств, и продолжает:

— Пикассо рисовал натурщиц, всё время у него были любовницы, в семьдесят лет он завёл ребёнка, не думая о том, кто будет воспитывать этого ребёнка!? Он никакой не художник!

Она не знала меры и переходила все границы.

— О твой рот, Эвелина, тоже хочется погасить сигарету! — раздается язвительный голос. Её лицо передёрнулось судорогой, появилось какое-то отталкивающие выражение душевной низости и сверкнуло что-то звериное.

— Я боюсь за Эвелину, — со вздохом говорит Саша. — Странные убеждения так её захватили, что… «Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла». Буквально через несколько дней она скажет, что нет значительнее художника, чем Пикассо, что женщины ничем не лучше мужчин, что нет изумительней города, чем наш, и одновременно это самый противный город в Америке. Придёт в восторг: «Какая работа! Как мне нравится эта вещь!», а через пять минут всё перевернёт: «Никакого сходства с реальностью». Примеров можно привести до бесконечности. Она даже на миг не может заставить себя взглянуть вперёд. У неё бессознательное отношение к жизни. — Почти моими мыслями говорил Саша.

«Первое время было тяжёлое для меня, но я думал, что всё пройдёт (читаю запись в Сашином дневнике), что столкновения происходят потому, что она ещё недостаточно меня знает. Я задержался в библиотеке. И ехал домой переполненный чувством предстоящей встречи. Я вбежал и хотел поцеловать её. Открыл дверь, она не встретила меня, я позвал: Эвелиночка! Никто не откликался. Я вошёл в комнату и увидел её неприятное, сморщенное выражение. «Что случилось?» — спросил я.

Ни с того ни с сего она сказала:

— Ты не думаешь обо мне, где ты был, что… — И ударилась в слёзы. Я стал её утешать, чтобы успокоить. Сказал, что забыл про время. Не смотрел на часы…

— Ты про всё забываешь, помнишь только о себе. Ты эгоист. Я никак не мог оправдаться, хотел снять с себя вину, но чем больше я говорил извинений, тем горче она рыдала, начинала всхлипывать. Она так жалела себя.

— Почему я вышла за тебя? Ты думаешь только о себе, как все мужчины. Ты эгоист.

Чтобы она успокоилась, я признал, что я виноват, что я не позвонил, хотя мне и неоткуда было. Ничтожные причины могли вызвать её раздражение, ревность. Она всякий раз приводила с её точки зрения разумные доводы. Ты не сделал ещё этого… того… Тон, с которым она всё говорила, всегда был эмоционально–убедителен, так что я сам начинал верить в своё несовершенство. Она приписывала мне всяческие дурные мысли, мои поступки переиначивала, приписывая им несуществующие мотивы».

На конференцию в Сан–Франциско Саша прилетел один. Мы договорились, что я тоже приеду, послушаю его выступление, и потом мы несколько дней проведём вместе, как в школьные годы.

Модный Пастернак интересовал всех. Саша говорил о той загадке, какой остаётся поэтическое слово. Поэт создаёт слово или поэзия требует создания слов? «Мы — нация многословная и многосложная, мы — люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных. Говорящий кратко, тем более пишущий обескураживает и как бы компрометирует нашу словесную избыточность».