Из дому я вышел поздно вечером и, как теперь мне ясно, в недобрый час, Надежда сулила мне золотые горы, а я потерял и то, что имел. Со мной получилось то же, что с собакой, погнавшейся за тенью от куска мяса, Едва я переступил порог, как невольно из моих глаз хлынули потоки слез, обильных, как воды Нила, и заструились по лицу и одежде. Из-за слез и наступивших сумерек я ничего не видел вокруг — ни неба над головой, ни земли под ногами. Дойдя до больницы святого Лазаря [53] , расположенной невдалеке от города, я уселся на ступенях у входа в сей святой приют.

Здесь я снова принялся думать и размышлять о своей жизни. Мне захотелось вернуться, ибо вышел я из дому, почти ничем не запасшись — ни умом, ни деньгами — для столь долгого пути, да и для короткого не был снаряжен. В довершение беды — а беда никогда не приходит одна, за ней другие тянутся целыми гроздьями, словно вишни, — дело было в пятницу, и уже порядком стемнело, а я ушел, не поужинав и даже не пообедав. Будь это в скоромный день — еще с полбеды. Выйдя из города, я бы нашел, — нюхом нашел, даже если бы от рождения был слепым, — какую-нибудь харчевню и купил бы там себе лепешку, чтоб заморить червячка и осушить свои слезы.

Тут-то я понял, насколько ценнее становится для нас то, что мы утратили, и сколь велика разница между сытостью и голодом. За едой забываешь обо всех горестях, а вот когда нечем утолить голод, ничто тебе не мило, все не по нутру, нет тебе ни радости, ни веселья; недаром голодные люди ссорятся безо всякой причины, никто вроде не виноват, а все друг друга винят, сочиняют прожекты и воздушные замки или ударяются в политиканство и философию.

Голод меня мучил, а поужинать было негде, разве что напиться холодной воды из ручейка, протекавшего поблизости. Что тут делать, куда податься? То, что прежде придавало духу, теперь повергало в уныние. Колеблясь между страхом и надеждой, я видел впереди разверстую бездну, а позади — волчью стаю. Чтобы избавиться от сомнений, решил я препоручить себя воле божьей и, войдя в храм, сотворил краткую и, может быть, не очень усердную молитву, — долго там оставаться мне не разрешили: наступило время запирать храм. Мрак покрыл землю и мои надежды, но не закрылся источник моих слез. В слезах я и заснул, прикорнув на скамье перед порталом храма.

Спал я крепко, сам не пойму отчего, — может, оттого, что грусть и печаль нагоняют сон, как заметил один горец [54] , который вместе с родными и друзьями шел хоронить жену босой, в вывернутом наизнанку кафтане — таков их обычай. В тамошних краях дома стоят разбросанно, некоторые расположены очень далеко от церкви, и наш горец, проходя мимо кабачка, где торговали белым вином, решил промочить горло. Сделав вид, будто задерживается совсем по другой нужде, он сказал остальным: «Идите, идите, сеньоры, не ждите меня, несите бедняжку, я мигом догоню…» Он зашел в кабачок, глотнул вина, раз, другой, третий, захмелел и уснул. Когда люди уже возвращались с похорон, кто-то увидел, что вдовец лежит на полу, и окликнул его. Проснувшись, тот сказал: «Вот так оказия, сеньоры мои! Уж вы простите меня — с горя страсть как хочется выпить и поспать».

Так и со мной случилось; открыл глаза я уже в субботу утром, часа через два после восхода солнца. И то вряд ли бы я проснулся, кабы не звон бубнов и танцы женщин, которые пришли праздновать свадьбу и разбудили меня своей музыкой и пением. Голодный, заспанный, хоть было уже не рано, я вскочил, не понимая, где я, — мне казалось, что я все еще вижу сон. Но сообразив, что это явь, сказал себе: «Жребий брошен! Помоги мне, господи!» — и решительно двинулся в путь, сам не зная, куда иду, да и не заботясь об этом.

Выбрал я дорогу, какая показалась мне красивей, и зашагал наугад. Как вспомню теперь об этом, мне приходят на ум рассказы о дурно управляемых семьях и государствах, в которых голова у ног ума просит. Там, где нет разума и понятия, бросают золото в огонь наудачу, а затем поклоняются золотому тельцу [55] . Ноги вели меня, я же следовал за ними, будь что будет, куда дорога выведет.

Припоминается мне тут некий самозваный лекарь из Ла-Манчи. Он никогда ничему не учился и был совсем неграмотный. В сумке у него лежали отдельно рецепты на сладкие микстуры и на слабительные. Посещая больного, он с важным видом засовывал руку в одно из отделений сумки, вытаскивал первый попавшийся рецепт и давал больному, приговаривая про себя: «Пошли тебе боже, что гоже!» При кровопусканиях он не старался правильно выбрать вену и выпустить нужное количество крови, полагая, что чуть больше, чуть меньше — невелика разница. Так он и орудовал вслепую.

В то время я тоже мог бы сказать: «Пошли мне боже, что гоже!» Ведь я не знал, по какой дорожке иду и куда она меня приведет. Всемогущий господь по своей воле и для ему одному ведомых целей ниспосылает нам горести, кои могут составить высшее для нас благо, если мы пожелаем понять его урок. Посему должны мы благодарить бога за все испытания, ибо они суть знамение, что всевышний о нас не забывает. Что ж до меня, то начало пути было и началом моих горестей, которые и дальше преследовали меня неотступно, не давая передышки, и, где бы я ни был, всюду осаждали меня. Но это были не те горести, которые ниспосылает господь, а те, которые я сам на себя навлекал.