Братство ослов весьма многочисленно, ибо туда допущены и люди; ослы по простоте своей стараются для них и, облегчая труд хозяину, покорно перетаскивают на себе нечистоты. Но есть среди людей столь низкие души, что отбирают у осла его корзину и нагружают ее на себя, лишь бы на асумбру [114] вина заработать. Вот какова власть спиртного.

Но не будем отклоняться в сторону. Признаюсь, на первых порах работал я вяло, неохотно, а главное, трусил — дело было новое, давалось мне туго, и привыкал я к нему с трудом, ибо первые шаги всегда тяжелы. Но, вкусив сладкого житья пикаро, я без оглядки пустился по этой дорожке. Славное это ремесло, да какое прибыльное! Не надо тебе ни наперстка, ни катушки, ни иглы, ни клещей, ни молотка, ни сверла — ничего, кроме лукошка, как у братьев из монастыря Антона Мартина [115] , и хоть далеко тебе до их святости и благочестия, будешь и при деле, и при деньгах. Сытная еда без тяжкого труда, приятное занятие, и никаких тебе забот и хлопот.

Часто думал я о превратности своей короткой жизни, о неразумии моих родителей, которые заботились о чести, платя за нее дорогой ценой. «О, как тяжко бремя чести! — говорил я себе. — Какой металл сравнится с нею весом? Сколько обязанностей гнетет несчастного, вынужденного ее блюсти! Как осмотрительно и осторожно он должен ступать! Сколько опасностей и угроз! Как высоко натянут и как непрочен канат, по которому он ходит! Сколько бурь ждет его в плаванье! В какую пучину ввергает себя, в какие тернистые дебри углубляется тот, кто полагает, будто его могут обесчестить язык грубияна и рука наглеца, ибо нет силы, нет власти человеческой, что смогла бы помешать их мерзким словам и делам».

Не иначе как сам сатана по злобе своей наслал на человека это безумие! Словно мы не знаем, что честь — дочь добродетели, что лишь добродетельный достоин почтения и никто не отнимет у меня чести, покуда не отнимет ее источника — добродетели. Только моя жена — так принято думать в Испании — может обесчестить меня, запятнав свою честь, ибо муж и жена — одно целое, одна плоть, и честь у них общая; а все прочее — бредни, вздор и химеры.

Блажен тот, кто обо всем этом знать не знает, ведать не ведает. Когда бы у человека, который ставит честь превыше всего, открылись глаза и он рассудил беспристрастно, сколько от нее вреда, то, думаю, он поспешил бы сбросить это бремя и ради чести пальцем бы не пошевелил. Как трудно ее приобрести и как хлопотно сохранить! Как опасно ею обладать и как легко утратить в глазах людских! А ежели тебе суждено жить среди черни, то для человека, желающего пройти свой путь спокойно, фортуна не может измыслить горшей муки в жизни сей. Но хотя все видят, что это так, мы готовы душу положить за честь, словно в ней спасение души нашей.

Честь свою ты видишь не в том, чтобы одеть нагого, накормить голодного, честно исполнить порученную тебе службу, а также многие другие дела, о коих умолчу; грехи свои ты сам знаешь, да не признаешься, надеясь, что авось сойдет и люди не догадаются, хотя всем они известны; я же не стану о них писать и указывать на тебя пальцем. А потому честь твоя — дым и даже того менее.

Нет, ты полагай свою честь в том, чтобы снабдить больницы и богадельни добром, которое гниет в твоих погребах и кладовых, ибо у тебя и мулы спят на простынях и под одеялами, а там сын человеческий дрожит от холода. У тебя лошади лопаются от сытости, а у твоего порога бедняки умирают с голоду. Вот честь, которой следует желать и искать, а то, что ты зовешь честью, вернее было бы именовать гордыней и чванством; они в сухотку и в чахотку вгоняют тех, кто, как голодные псы, гоняется за честью, — схватят ее и тут же потеряют, а вместе с нею и душу, что более всего прискорбно и слез достойно.

Хоть был я мальчишкой, однако нужду сносил легко, укрепляя себя размышлениями. Представлялось мне, что честь подобна ранним, незрелым плодам, кои, невзирая на непомерную цену, всегда нарасхват — их покупает и тот, кому такой расход не в тягость, и тот, кому он не по карману. Стыд и срам, когда бедный труженик выкладывает за полфунта первых вишен столько, что мог бы на эти деньги купить две ковриги хлеба и накормить детей и жену.

О святые законы! Блаженные края, где эту страсть обуздывают как бедствие для всего государства! У нас же покупают честь любой ценой, объедаются ею без удержу, без меры и никак не насытятся. Приучая свое тело к сей дурной пище, вызывают брожение дурных соков, за что и расплачиваются горячкой, перемежающейся лихорадкой и прочими тяжкими недугами. Поверьте, этим пожирателям чести приходится частенько глотать слабительное! Я же, с тех пор как раскусил, что такое честь, никогда к ней не стремился и не подольщался. К тому же немало повидал я эскудеро [116] , слуг и ремесленников, опытных в своем деле, которых от него отрывали и сажали на должности столь же им чуждые, как жар — холоду, и столь же далекие от них, как небо от земли.

Еще вчера ты посылал за ними своего слугу и обращался к ним свысока, на «ты», цедя слова сквозь зубы. А нынче уже они изволят прислать за тобой привратника, и ты умоляешь их продвинуть твое дело, без конца величая их «ваша милость», дабы они оказали тебе милость. Скажи, этот павлин, который гордо распускает хвост, щеголяя перьями, не он ли еще вчера ходил, точно общипанный петух? Да, да, это тот самый. Но невдолге перья повылезают, и дрянная жердь, на которую напялили всю эту мишуру, снова станет жердью. Поразмысли, и ты поймешь, что подобным людям дана не честь, а только почесть. Ибо мужи чести наделены ею от природы, и если выщипнут у них перышко, на том месте вырастает новое, еще краше прежнего. А почесть дается людьми — то она есть, то ее нет. Майская королева царит, пока май стоит [117] , почет длится, пока есть почитатели. Проходит срок, и каждый снова становится самим собой.

Я видел, как они брались за дела важные и трудные, кои по плечу лишь разумному и достойному идальго, да и тот рад, если справится. Из своего закута я кричал им: «Куда вы, братцы, лезете? Ваше ли это дело?» И кабы они меня слышали, то, верно, ответили бы так: «Бог свидетель, сами не знаем. Посылают нас, вот и идем, чтоб побольше заработать».

Но разве ты не понимаешь, недотепа эдакий, что взял на себя задачу не по уму и способностям, что, разоряя чуждое тебе дело, губишь свою душу и сам же накликаешь на себя беду? Разве не знаешь, что для этой должности требуется кое-что побольше, чем уменье шить, стричь или водить под локоток сеньору имярек, которая в свою очередь водит за нос вельможу, ради этого и возвысившего тебя? Спросили тебя, и сам ты разве подумал о том, хватит ли твоих дарований и усердия, сумеешь ли справиться с делом, не отягощая совесть и не обрекая свою душу и душу твоего покровителя на адские муки? Слышу, слышу, как здешний балагур — он, кажись, у цирюльника служит, а у этих ребят язык хорошо подвешен — отвечает мне: «Мы-то? Мы все сдюжим! Эка невидаль, что дело трудное да сложное! Не святые горшки лепят, сумеем и мы обернуться не хуже других. Главное, дать делам первый толчок, а там уж сами пойдут».