Эта мысль не выходила у меня из головы. Днем я размышлял о путешествии, ночью видел его во сне. В Риме говорят: «Хочешь стать папой, сперва представь себе это в уме», — и на мне эта поговорка подтвердилась. Однажды, поглощенный своей вечной заботой, сидел я на рынке близ лавки, у которой мы с помощником обычно ожидали работы. Подперев щеку рукой, я прикидывал, как бы увязаться за солдатами, хоть носильщиком, если ничего лучшего не придумаю, как вдруг услышал:

— Гусман, эй, Гусманильо!

Я обернулся на окрик и увидел, что из-под навеса у ворот бойни зовет меня бакалейщик. Он помахал рукой, чтобы я подошел; и когда я спросил, чего ему надо, он сказал:

— Открывай свою корзину.

Он высыпал в нее две с половиной тысячи реалов в серебре и золоте да горсть медных куарто. Я спросил:

— К какому меднику прикажете отнести все эти медяки?

Он сказал:

— Ишь ты плут, по-твоему, это медяки? Поворачивайся живей, надобно снести это одному чужеземному купцу, у которого я закупил товар для своей лавки.

Говорит он это мне, а я о своем думаю — как бы мне его надуть. Ибо ни любящий отец при радостной вести о рождении долгожданного сына, ни потерпевший кораблекрушение моряк при виде желанной гавани, ни доблестный полководец при падении крепости, завоеванной в упорных боях, так не радуются, как возликовал я при сих сладостных словах, произнесенных звучным и приятным голосом доброго бакалейщика: «Открывай свою корзину».

Великие слова! Каждая их буква запечатлелась в моем сердце золотыми письменами, наполнив его блаженством. И особливо, когда золото оказалось самой чистой пробы и меня ввели в полное и безраздельное владение тем, чего жаждала моя душа. С того счастливого мгновения у меня появились деньги, и жизнь моя потекла по-иному. Я взвалил на плечи корзину, делая вид, что изнываю под ее тяжестью, хотя скорее изнывал от сожаления, что ноша недостаточно тяжела.

Бакалейщик пошел вперед, а я за ним, сгорая от желания очутиться в толпе; тогда, воспользовавшись толчеей, я улизнул бы в какой-нибудь переулок или подворотню.

Фортуна вняла моим мольбам и послала мне отличный проходной двор — всегда бы так везло! Шмыгнув в главные ворота, я вышел через заднюю калитку за три улицы оттуда и принялся петлять по переулкам, шагая медленно и чинно, чтобы не вызвать подозрений; так с самым невинным видом я добрался до Ворот де-ла-Вега, а оттуда уже пустился во всю прыть к реке. Миновав Каса-дель-Кампо [146] , я под покровом темноты прошагал еще одну лигу и углубился в заросли тополей, осин и ежевики.

Там, в самой чаще, я сделал остановку; надо было обдумать, как поступить в будущем, чтобы извлечь пользу из прошлого. Удачно начать и продолжить — еще полдела. Что толку в хорошем начале и отличной середине без благополучного конца? Что толку в краденом, коли меня поймают? Я бы все потерял, да, может, и уши в придачу [147] , а будь немного постарше, удостоился бы чести через год быть помянутым в панихиде.

Долго я размышлял и наконец придумал. Отыскав местечко среди густых прибрежных зарослей, я выкопал ямку, обернул деньги в лоскутья, оторванные от штанов и куртки, положил свое сокровище в тайник и тщательно завалил песком и камнями. Место это я отметил знаком, не потому, что боялся забыть, — вблизи него я прожил почти две недели, — а чтобы всякий раз не беспокоиться и не искать его то ближе, то дальше на шаг. Я бы, верно, умер, если бы, засунув руку в тайник, не нашел своего клада. А по вечерам, раз в три-четыре дня, мне надо было отлучаться за припасами в соседние деревни, откуда я спешил в свой приют и лишь на рассвете входил в эту рощу, окружающую Пардо [148] .

Там прожил я некоторое время, чтобы сбить с толку сыщиков и жандармов, так как не сомневался, что меня разыскивают. Когда следы были заметены, я решил, что могу без опасений покинуть свое убежище и отправиться дальше. Так я и сделал, увязав мое сокровище в лоскутья от подкладки кафтана. Из одежды на мне оставались лишь старые полотняные штаны, кафтан да рубашка — одни лохмотья, но все чистое, стирать свои пожитки я не ленился. Словом, я щеголял почти в одном белье, хоть пляши танец с мечами, как толедские садоводы [149] .

Выбрав две хворостины поровней, я привязал к одной свой драгоценный груз и вскинул ее на плечо, а другая служила мне посохом. Жить на манер кролика в клетке мне уже надоело, к тому же я боялся попасться на глаза сторожу или местным крестьянам, которые, заметив, что я обосновался в лесу, могли заподозрить неладное. Шел я только по ночам, стараясь держаться подальше от большой дороги и выбирая боковые тропки, пока однажды утром не добрался до рощи, именуемой Асукейка и находящейся в двух лигах от города Толедо.

Здесь, в тени айвовых деревьев, я приготовился провести день. Гляжу, подходит паренек ростом с меня, — должно быть, сын какого-то горожанина, как и я беспечно покинувший отчий дом, чтобы свет повидать. Он нес узелок с пожитками, но по всему было заметно, что этому выросшему в довольстве юному искателю приключений, у которого молоко на губах не обсохло, невмоготу тащить свой груз; он еле ноги передвигал. Однако возвращаться к родителям ему, видать, не хотелось, и он прятался, чтобы его не разыскали.