Упаси нас бог, когда власть сочетается с недоброжелательством! Сколь прискорбно, что иной сановник мнит себя кумиром и требует поклонения, забывая о том, что он всего только лицедей, выходящий на подмостки в роли и облике вельможи, и что недалек час, когда его позовут в костюмерную, и там, в могиле, сын праха обратится в прах.

Гляди, брат, комедии скоро конец, а ты такой же человек, как я и все прочие. Иной так надут чванством, словно готов море вобрать в свою утробу, иной тешится беспечно, словно он вечен, иной заносится высоко, словно смерть не свергнет его вниз. Благословен бог, что есть бог. Благословенно его милосердие, что назначило день суда равно для всех.

Мне было жаль капитана, который не умел бороться с бедностью. Благородный человек острей чувствует нужду, и бедняк посочувствует ему скорей, нежели богач. У капитана еще оставалось несколько драгоценностей, которые он мог бы продать, но они были его гордостью, и, собираясь отплыть в край, где эти вещи могли пригодиться, он не желал лишаться столь многого лишь ради того, чтобы есть досыта.

В ту пору, когда мы ждали галер, нам приходилось не раз менять постой. Услышав признание своего господина, я мигом смекнул, что у него на уме. Итак, я сказал:

— Сеньор, мне уже довелось на собственном опыте изведать, что такое удача и неудача, благоденствие и невзгоды. Хоть лет мне немного, зато перевидал я много. Буду служить вам верой и правдой, памятуя о своем долге перед вами, моим господином, и перед самим собой. Знайте, ваша милость, я жизни не пожалею, чтобы угодить вам, и сумею извернуться так, чтобы в ожидании лучшего будущего мы не слишком страдали от бед настоящего.

Так я взял на себя задачу, которая, казалось, была не по моим силам и уму. Отныне, неся свою службу, я прямо чудеса творил. Как надо было становиться на постой, набирал с дюжину билетов и за каждый выручал не меньше двенадцати реалов, а иной раз и с полсотни [169] . Без стеснения обходил я все постоялые дворы и в каждом находил чем поживиться, хотя бы глотком колодезной воды. Мой господин никогда не оставался без курицы, цыпленка, каплуна или голубя на обед и на ужин, а по воскресным дням у нас всегда подавался целый свиной окорок под винным соусом.

Из того, что мне удавалось раздобыть, я не присваивал себе ни крохи — все честно отдавал капитану. Если же при каком-нибудь налете меня настигал хозяин постоялого двора, то мелкие кражи обычно сходили мне с рук, а за кражу покрупней меня вроде как наказывали — в присутствии жалобщика капитан хватал меня за шиворот и, велев связать руки, принимался отбивать на мне чечетку сапогом с тонкой подошвой. Шуму было много, а совсем не больно. Порой находились поручители, и меня отпускали, но если их и не оказывалось, побои были легкие и даже синяков не оставляли. Я знал, что бьют меня для виду, а не по злобе, и едва капитан ко мне притрагивался, как я уже начинал вопить во все горло, будто меня режут. Таким образом, он исполнял свой долг, а я пополнял наши запасы, — оба были сыты, и честь не страдала.

Иногда я выходил на дорогу и останавливал проезжих, требуя повозку и лошадей для нужд отряда; от меня откупались, причем я всегда напоминал хозяевам, какие терплю убытки, и дорого продавал свою милость. А тех лошадей, которых нам давали в деревнях, я тайком продавал, а потом заявлял, что они оказались больно резвыми и убежали. При перекличках и раздаче жалованья я приводил из деревни с полдесятка парней посговорчивей, чтобы и на них выдали деньги. Был случай, что одного и того же парня я пять раз тайком провел в церковь через окошко в склепе, и он пять раз получил жалованье; только напоследок наклеил ему на нос пластырь и всякий раз заставлял переодеваться, чтобы его не узнали и о моих плутнях не пронюхали.

Благодаря подобным проделкам я приносил капитану больше дохода, чем десяток капитанских грамот с полномочиями. Он души во мне не чаял, но это был мот первостатейный, и от моих трудов он не разжился.

Когда мы прибыли в Барселону, чтобы там погрузиться на галеры, капитан мой закручинился: казенные деньги кончились, новых получить неоткуда было, а мои выдумки здесь не годились. Заметив, что он стал мрачен, неразговорчив, ест без аппетита, я сразу определил, чем он болен, как врач, которому уже не раз приходилось его лечить от этого недуга.

У капитана среди прочих безделушек был драгоценный «агнец божий» [170] из чистого золота. Ему не хотелось расставаться с этой вещицей, но я сказал:

— Сеньор, если вы доверяете мне, дайте сюда этого агнца; обещаю вам, что через два дня возвращу его с приплодом.

Услышав это, капитан обрадовался и со смехом сказал:

— Что еще за штуку ты удумал, Гусманильо? Чего доброго, снова пустишь в ход свои фокусы?

Но, зная, что я ловкий малый и сумею выполнить обещание, не замарав его чести, и сохранить вещицу, он без долгих разговоров дал мне агнца и сказал:

— Дай бог, чтобы ты его вернул и все получилось, как ты задумал.

Я положил агнца в кошелек, который крепко завязал и спрятал за пазуху, замотав тесемки за петлю кафтана.

Затем я прямехонько направился к одному местному ювелиру, крещеному еврею и известному ростовщику. Долго я ему расписывал, кто я, да как попал в отряд, и как много истратил за недолгий срок пребывания там, сохранив на черный день лишь одну весьма дорогую вещь. Я сказал, что готов продать ее, коли мне дадут настоящую цену, но сперва пусть он осведомится обо мне, что я за человек и какого звания, да никому не говорит, зачем это нужно. И если сведения окажутся благоприятными, пусть выйдет на берег, я буду его там ждать.