Некий судья растлил чуть ли не тридцать девственниц, в том числе дочь одной бедной женщины. Убедившись, что зло содеяно и девичья честь погублена, старуха умоляла хотя бы вернуть ей дочь, чтобы слух о ее позоре не разнесся по всему городу. Судья вынул из кошелька восьмерной реал и, вручая ей, сказал: «Голубушка, мне о вашей дочери ничего не известно. Вот вам восемь реалов, закажите на эти деньги восемь молитв святому Антонию Падуанскому: может, он пособит вам разыскать пропавшую дочку».

Не знаю, кому эдакие шутки придутся по вкусу. Я просто из себя выхожу, когда злодеям сходят с рук подобные преступления.

Судья отпустил меня домой, пообещав покровительство и помощь во всех моих нуждах: достаточно быть севильянцем и сыном моих родителей, чтобы заслужить его искреннее участие. С тем я и вернулся домой. Несколько дней спустя, когда мы с женой спокойно сидели дома, к нам вдруг постучались: оказывается, судья обходил город дозором и велел своим людям постучаться ко мне и попросить для него кувшин воды.

Я сразу понял, какого рода жажда его мучит, и стал горячо просить его, чтобы он согласился присесть к столу и выпить стакан. Он не заставил себя упрашивать, его усадили в кресло и подали воду с вареньем. Он стал жаловаться на усталость, а потом заметил, что видел в тот день много красивых женщин, но ни одна не может сравниться с моей женой, и что слава о ее красоте гремит по всей столице. Я сказал Грации, чтобы она принесла гитару и спела, если его милости угодно послушать. Она не стала жеманиться; мы оба желали заручиться на всякий случай дружбой столь важного лица.

Судья пришел в восторг от красоты и пения моей жены и, откланиваясь, пригласил меня бывать у него запросто. Он ушел, а мы принялись обсуждать это происшествие и рассчитывать, какую пользу может принести нам в будущем расположение этого сеньора и как теперь все будут перед нами заискивать. Я несколько раз заходил к нему с визитом и в один прекрасный день, услышал такие слова, каких совсем не ждал: отчего бы мне, опираясь на его покровительство, покуда он у власти, не принять какую-нибудь высокую и хорошо оплачиваемую должность и не отправиться куда-нибудь ее исполнять? Я ответил, что весьма признателен за столь лестное внимание: я и сам об этом думал, но не хотелось докучать просьбами.

И тогда, вновь упомянув о дружбе с моими родителями, а на деле хлопоча о том, как бы завести дружбу с моей женой, он предложил мне должность в отъезд, обещая большие доходы. Я поблагодарил его за заботы о моем счастье, с которых и начались все мои дальнейшие несчастья. Через два дня мне вручили бумаги к с ними приказ отправиться собирать налоги в пользу Совета при королевской казне. Эту должность он выхлопотал для меня через одного приятеля, состоявшего членом означенного Совета, отрекомендовав ему меня как своего друга и человека весьма достойного, способного выполнить важное поручение, в чем Совет убедится, познакомившись со мной и с моей деятельностью.

Получив все распоряжения, я выехал к месту службы; настроение у меня было прескверное, ибо жалованья мне положили всего восемьсот мараведи. Для такого человека, как я, привыкшего ни в чем себе не отказывать, этого было недостаточно; я не мог с этими деньгами жить на равной ноге с другими людьми моего звания, тем более что должен был высылать часть денег жене. Однако делать было нечего. Я уехал, и меня доехали. Этот сеньор, видимо, воображал, что, оказав мне сию услугу за чужой счет, купил себе верного раба, а я на эти восемьсот мараведи проживу сам и прокормлю жену, буду жить на два дома, и больше мне никакой платы не надобно: отныне он свободен от всякой дани и пошлины, зато я должен на него молиться и не имею права никого к себе пускать, кроме его милости.

Он так славно обдумал все мои дела и так распорядился с моими домашними, что им нечего стало есть, и пришлось распродавать ценные вещи, чтобы не умереть с голоду. Хозяйка моя нашла, что это никуда не годится: быть в услужении да на своем иждивении, и сама позаботилась о доходах. В дело вмешалась некая сводня, большая приятельница моей жены, которая надеялась погреть тут руки. Сеньор почуял, что дела его разладились, и решил вызвать меня обратно, чтобы я навел в своем доме порядок. По его настоянию полномочий моих не продлили и приказали мне вернуться в столицу и отчитаться в своей деятельности.

Я вернулся гораздо охотнее, чем уезжал, ибо за это время погряз в долгах, а дом мой был вконец разорен. Судья думал, что мое возвращение пойдет ему на пользу, но вышло наоборот; с моим приездом расходы увеличились, а вместе с ними и нужда в доходах. Он не знал, как поправить дело. Наконец решил, что лучше всего будет нас припугнуть, заставить слезно молить о пощаде, — и вот, воспользовавшись своими связями, он добился нашей высылки из столицы. Так нам и было объявлено.

Я же рассчитал по-своему: сеньор, как видно, желает, чтобы я содержал для него дом и угождал ему, распродавая все, что приобрел с таким трудом и унижением. Раз оставаться в городе я не могу, ибо лишился возможности добывать необходимые для этого средства, то лучше покориться решению властей и уехать. Хотя для нас это чувствительно, но для него будет гораздо чувствительней. Мы лишились одного глаза, зато его оставим без обоих, обманем его расчеты и над ним посмеемся. К тому же истекал десятилетний срок, предоставленный мне кредиторами. Это тоже надо было принять в соображение.

Мне стало известно, что матушка еще жива. Я нанял коляску, две телеги для багажа и прислуги и расстался без сожалений со столицей и столичными хватами: дружба севильских купцов, разбогатевших за океаном, казалась мне куда заманчивей. Итак, мы без лишнего шума выехали в Севилью.