В понедельник утром моя мать явилась к монастырскому привратнику и спросила, нельзя ли видеть того монаха: у нее, мол, есть до него дело. Отец привратник пожалел встревоженную старушку и тотчас же вызвал старца. Увидя святого отца, она упала перед ним на колени и рвалась целовать ему ноги, уверяя, что найденный на улице кошелек принадлежит ей и что она просит отдать его ради бога. Она описала в точности все, что лежало в кошельке, крепко запомнив мой наказ, и монах отдал ей кошелек.

Мать развязала тесемки, вынула один из трех дублонов, вручила его святому отцу и просила отдать мне в виде вознаграждения, а также подарила ему четыре реала на две мессы в помощь грешным душам, томящимся в чистилище; для сего употребления, по данному ею обету, и были предназначены эти деньги.

Затем она принесла кошелек ко мне и отдала все в целости и сохранности вплоть до последней булавки (я нарочно положил туда пакетик с булавками: сразу было видно, что кошелек принадлежит женщине).

Через два дня, в среду вечером, я снова отправился к моему монаху; у него уже был приготовлен для меня целый сундук одежды, которой хватило бы на десять лет, а также еще немного денег на первое время. Все это он передал мне с веселым видом и велел еще раз зайти на следующий день: он приискал для меня хорошее место. В указанное время я опять к нему явился; он спросил, умею ли я писать, и я показал ему свое искусство. Оказалось, что некая сеньора, муж которой уехал в Индию, ищет управляющего для надзора за ее городскими домами и загородным имением, и просит известить, по душе ли мне такая служба.

Я поблагодарил святого отца и сказал:

— Отче, я готов служить этой сеньоре со всем усердием, тщанием и преданностью. Но человек я не здешний, никто меня не знает, а ведь хозяйка, прежде чем доверить мне свои владения, непременно попросит представить чье-нибудь поручительство; у меня же поручителей нет. Вот это меня и смущает. Посоветуйте, святой отец, как быть.

И тут старец сказал:

— За этим дело не станет: я сам буду вашим поручителем.

Вообразите, как я обрадовался; дела мои с его благословения быстро шли в гору. Если хочешь обмануть святого, прикинься праведником.

Велика власть привычки и в жестоких невзгодах, и в сладостном блаженстве! Но если в горе, помогая его сносить, привычка дает облегчение, то в счастье весьма вредна: привыкнув к счастью, мы пуще страдаем, когда его лишимся. Привычка издает и отменяет законы, укрепляет одни и подтачивает другие; подобно державному государю, она учреждает и упраздняет, и куда бы она ни влекла нас — в бездну порока или на стезю добродетели, туда клонится весь строй жизни нашей. И до такой степени мы — рабы привычки, что, достигнув благополучия, всечасно трепещем его утраты, а погрязнув в скверне, с великим трудом вырываемся из ее тенет.

Нет силы, могущей победить сию владычицу нашу. Люди прозвали ее второй натурой, хотя опыт свидетельствует, что сама натура не может ей противостоять, ибо привычка с легкостью портит и губит благие задатки. И когда она влечет нас к горькому, то умеет так его приправить и сдобрить, что оно кажется нам сладким. Зато в союзе с истиной привычка — всесильный монарх, чьи твердыни несокрушимы.

Не она ли понуждает бедного пастуха влачить дни в пустынных полях, в глубоких ущельях, на стремнинах высоких гор и скал, терпеть зимой стужу и ненастье, непрестанные дожди и бури, а летом солнечный зной, от которого сохнут деревья, раскаляются камни и плавятся металлы? Но хотя она укрощает даже свирепых хищников и ядовитых змей, смиряя их злобу и ярость, ее самое точит и обтесывает время — пред ним и она склоняется. Против времени ее сети что паутина против слона. Ибо если привычка — сила, то время — благоразумие и мудрость. И как пред творческим духом склоняются все силы человека, так и привычка покоряется времени.

Ночь следует за днем, мрак за светом, тень за телом. Непрестанную войну ведут огонь и воздух, земля и вода — все стихии враждуют меж собой. Однако солнце сильней их всех: оно рождает золото, дает жизнь и крепость всему сущему. Так и время следует за привычкой, враждует с ней, а порой ее укрепляет. Оно творит и разрушает, действуя исподволь, мудро и подражая в этом самой привычке, которая капля по капле камень долбит.

Привычка — наш враг, а время — друг. Оно обнажает ее хитросплетения, разглашая сокровенные ее тайны, в огне случая испытывая ее оружие. На опыте пробует оно чистоту ее золота, обличает цели ее помыслов и безжалостно объявляет во всеуслышание то, что мы тщимся скрыть.

Все сказанное подтвердилось на мне, слово в слово. Сколько раз я сбывал негодный товар, загребая незаконные барыши, сочиняя небылицы, чтобы набить цену, а на худой конец отдавал в долг, лишь бы с рук долой. И, грабя людей средь бела дня, я по давней привычке не выпускал четок из рук и с невозмутимым лицом божился: «Истинно так!» — хоть истина в моих устах и не ночевала! Время разоблачило все мои плутни. Сколько раз твердил я покупателям: «Клянусь вашей милости, самому обошлось дороже; от этой сделки мне ни реала прибыли, отдаю по дешевке лишь потому, что надо срочно платить за…» Тут я приводил всякие причины, хоть была всего одна — желание получить сто на сто и переправить монеты из чужого кармана в свой.

Сколько раз в дни преуспеяния я для пущей важности собирал у дверей своего дома толпу нищих — из расчета, из тщеславия, отнюдь не ради господа, ибо старался и хлопотал лишь о том, чтобы вознестись в глазах людских, чтобы показным благочестием и щедростью стяжать славу человека милосердного, совестливого, о спасении души своей пекущегося, человека, которому можно доверять. Продержав этих бедняков два-три часа на виду у прохожих, я раздавал скудную милостыню, за гроши покупая всеобщее уважение, дабы тем легче обирать легковерных.