Нашелся у него благожелатель (а мой, стало быть, лиходей), который, оставшись с ним наедине, посоветовал прогнать меня со двора и тем оградить свое доброе имя и высокое звание, ибо о господине моем тоже начинали судачить, и каждый мог истолковывать его поведение как вздумается; а ведь кабальеро его звания обязан ревниво блюсти свою честь и оберегать ее от малейшего пятна.

Не знаю, в таких ли именно выражениях подавались ему благие советы. Впрочем, что бы там ни говорили, господин мой, без сомнения, знал все наперед, и ему было крайне неприятно выслушивать подобные речи. Мне он не говорил ни слова и ни в чем не переменил своего всегдашнего обращения. Но под предлогом великого поста сидел дома и перестал бегать за женщинами.

Так все и тянулось. Однако, прослышав о скандалах, происходивших со мной всякий раз, как я выходил на улицу, слуги обнаглели, хихикали мне вдогонку и отпускали по моему адресу остроты; шуточки их были нешуточные, и я ходил весь исполосованный ими, словно ударами плетей. Куда бы я ни кинулся, где бы ни искал защиты — отовсюду навстречу мне неслось громогласное эхо, обличавшее мои грехи.

Однажды меня окружили глумливые мальчишки и другой уличный сброд и довели до такого исступления, что я едва не потерял рассудок. Правильно ответил один человек на вопрос: «За сколько времени умный может рехнуться?» — сказав: «Смотря по тому, как допекут его мальчишки». Вот когда я почувствовал, что волны захлестывают меня с головой, что я захлебываюсь и тону и что больше терпеть невозможно.

Я начал было отбиваться, швыряя в них камни, но тут на помощь мне подоспел какой-то юноша, одних со мною лет, миловидный, нарядно одетый, но, как видно, неробкого нрава. С двумя-тремя своими приятелями он пошел против всех и стал меня защищать: они вступили в перепалку с моими преследователями и, пустив в ход кулаки, разогнали мальчишек и утихомирили забияк. Затем, поручив своим друзьям отвлечь толпу, молодой человек успокоил меня и проводил до самого дома. Я не хотел отпускать его без подарка, но он ничего не брал; на настойчивые просьбы назвать свое имя он ответил отказом, но пообещал вскоре посетить меня и прибавил, что питает ко мне особенную дружбу как ради личных моих достоинств, так и по причине моего испанского происхождения: сам он тоже испанец, и злоключения мои вызывают в нем живейшее участие. На том мы и расстались.

От всех треволнений этого дня лицо мое осунулось, глаза покраснели, а рассудок так сильно помутился, что я, не подумавши, вошел вслед за пажами в залу, где уже были накрыты столы. Только там, заметив, что я нахожусь при шпаге и плаще среди знатных сеньоров, приглашенных моим господином, я понял свою оплошность. Я хотел исправить ошибку, незаметно удалившись, но было поздно. Хозяин, взглянув на меня, сразу понял, что со мной что-то случилось. Он спросил, в чем дело, и я оказался, так сказать, без мелкой монеты, не успев разменять крупные деньги, то есть припасти обычные лживые выдумки и увертки: пришлось неожиданно для самого себя выложить все напрямик, и это было первое слово правды, которое я продал в своей таверне, не разбавив его водой.

Хозяин промолчал; но слуги не могли удержаться от смеха; одни заслонялись блюдами, подносами или тарелками, другие закрывались рукавами и, трясясь от хохота, спешили выйти из залы. Они вели себя так дерзко, что монсьёр рассердился и, против обыкновения, крепко их отчитал за непристойное поведение. Я же был так сконфужен, так растерян, так не похож на самого себя, словно мне было ведомо чувство чести и стало невмоготу от этакого срама.

О, как отрезвляет нас удар судьбы и насколько он благотворней ее ласки! Сколь полезно порой больно ушибиться, чтобы в другой раз хорошенько смотреть, куда идешь и как ставишь ногу! Вот когда я постиг всю свою мерзость! Вот в каком зеркале увидел я наконец свое правдивое изображение! Теперь никакой влюбчивый хозяин и ни одна женщина в мире не заставили бы меня сводничать. Благое решение, кабы его надолго хватило! Однако что было, то было, и хозяин мой примолк, подперев рукой голову и задумчиво ковыряя во рту зубочисткой, крайне недовольный тем, что дела мои приняли скандальный оборот и что теперь придется поступить со мной так, как ему отнюдь не хотелось бы; но другого выхода не было, упорство могло дорого ему обойтись; защищая меня, он подвергал опасности себя самого. Всем известно: каковы хозяева, таковы и слуги. Он приказал мне пообедать внизу, и с того дня ни я, ни другие домочадцы не видели улыбки на его лице и не слышали от него ласкового слова.

Теперь я отваживался выходить на улицу только в сумерки. Я безвыходно сидел в своей комнате, развлекаясь чтением, музыкой, болтовней с приятелями. Уединение вновь подняло меня в глазах наших домашних, городские сплетники перестали обо мне судачить, и для меня началась новая жизнь. Толки постепенно затихали; я нигде не появлялся, и проделки мои стали понемногу забываться, словно и вовсе ничего не было.

Между тем юноша, выручивший меня из беды, зачастил ко мне в гости. Он усердно предлагал свои услуги и уверял, что я могу располагать всем его имуществом и им самим. Я уже знал его имя, и откуда он родом, и что в Рим он прибыл по некоему щекотливому делу, в связи с которым требовалось получить отпущение у его святейшества; но хлопоты были пока безуспешны, хотя денег он израсходовал уже немало.

Я почитал себя в долгу перед ним. Вполне ему доверяя и ища случая быть полезным и как-нибудь отблагодарить за услугу, я попросил его поделиться со мной своими заботами, дабы я мог ходатайствовать за него у моего господина, французского посла, и добиться быстрого решения по его делу. Он горячо благодарил, но отказался: ему уже подали надежды и указали верные ходы; однако если у него и тут сорвется, то он прибегнет к моей помощи.

Так мы с ним беседовали о разных разностях, потом он предложил пойти с ним прогуляться по дворцовой площади; я, извинившись, объяснил причину своего затворничества и всю проистекавшую от него пользу, ибо оно водворило мир в моей душе и успокоило взволнованные умы горожан.

Паренек этот был малый не промах, не хуже меня самого; он ухватился за слова, которых только и ждал, и тотчас сказал:

— Сеньор Гусман, поступки ваши свидетельствуют о большом природном уме, и я, со своей стороны, считаю избранный вашей милостью путь самым верным. Однако мне кажется, что идти по нему дальше было бы затруднительно. Обстоятельства порой заставляют нас отказываться от самых твердых решений. Будь я на вашем месте, я не согласился бы сидеть взаперти столько дней и ночей, а предпочел бы провести это время с пользой и удовольствием и, покинув Рим, поездить по Италии. Путешествие развлечет вас и вместе с тем приведет к той же цели, что и заточение в четырех стенах. И даже верней, ибо время и расстояние все изглаживают из памяти и превосходно лечат от такого рода недугов.