Но Сайяведра на это ответил:

— Если бы мы отдали ему не сто, а даже пятьсот или пятьсот тысяч дублонов, они и через тысячу лет были бы в целости, до последнего карлина [103] , ибо в нашем братстве есть неписаный закон: соблюдать среди своих полную честность. Я готов поручиться за Орлана и беру всю ответственность на себя.

Надежда, по самой сути своей означающая отсутствие желаемого, тревожит и мучит душу боязнью, что цель наших стремлений так и не будет достигнута. Вместе с тем в надежде — все утешение страждущих; это единственная гавань, в которой они находят себе убежище; словно дерево, она отбрасывает тень уверенности, пусть слабую, под которой страдальцы находят защиту от мук ожидания. И если с крепнущей и растущей надеждой вольнее вздыхает грудь, то нет ничего горше, чем полная ее утрата; и лишь ненамного легче терпеть все новые и новые отсрочки исполнения наших надежд.

Сколько тревог и волнений испытали мои подопечные за недолгий недельный срок! Ведь я только помазал их по губам, не открыв в подробностях всего замысла; надо думать, они немало помучились и поломали голову, пытаясь разобраться в запутанных линиях моей географической карты. Сколько их томится в тревоге — несчастных, что уповают на блага, в достижении коих они не раз отчаивались и вновь начинали верить.

Когда занялся долгожданный для них, да и для меня, день и Орлан принес книгу черновых записей, я разыскал чистую страницу среди заметок недельной давности и, выбрав подходящее местечко, написал следующее: «Дон Хуан Осорио принес на хранение три тысячи золотых эскудо дублонами, из коих десять десятикратных, остальные же двойные и четверные; а также на две тысячи реалов серебра реалами». Затем несколько раз перечеркнул эту запись, а на полях пометил другим почерком: «Деньги возвращены». После чего я захлопнул книгу и вернул ее Орлану.

В заключение я вручил ему десять десятикратных дублонов и приказал отпереть конторку нашим ключом, вынуть из кошки сотню эскудо и положить вместо них мои десять дублонов. В придачу к этому я дал ему два бервета; на одном было написано: «Эти три тысячи золотых эскудо принадлежат дону Хуану Осорио», а на другом: «Здесь лежат две тысячи реалов из денег дона Хуана Осорио». Я велел Орлану хорошенько посмотреть, нет ли в кошке другого бервета, и если есть, то вынуть его и положить туда мою карточку, а бервет-памятку о двух тысячах реалов вложить в мешок, где, по словам Орлана, хранилось на семнадцать тысяч или около того реалов серебром, точно неизвестно, поскольку туда ежедневно прибавлялось немного денег. Да чтобы хорошенько проверил, действительно ли сундучок с серебром стоит возле конторки, а облюбованный нами мешок имеет опознавательный знак в виде чернильного пятна возле завязки.

С тем Орлан и отбыл, получив распоряжение ночью положить на место все эти предметы. На другой день после обеда я отправился к купцу, стараясь пройти незаметно; слуга шел за мною следом, шаг в шаг. Когда мы пришли и купец меня увидел, он очень обрадовался, думая, что я несу обещанные деньги.

Мы оба готовились надуть друг друга; но какие бы мысли ни шевелились в эту минуту у него в голове, они, без сомнения, были весьма далеки от того, что готовил ему я. После взаимных приветствий я сказал:

— Вот этот слуга придет завтра с мешком и с запиской от меня. Распорядитесь, прошу вас, чтобы все было сделано быстро и беспрепятственно.

Купец, жаждавший завладеть деньгами и не питавший ни малейшего подозрения насчет моих намерений, сказал:

— Все будет исполнено, как угодно вашей милости.

Я пошел было прочь, но, не отойдя и двадцати шагов, внезапно вернулся и сказал:

— Как только я вышел от вас, я вдруг припомнил, что деньги мне понадобятся сегодня же для одного дела. Прикажите, ваша милость, подать их сюда.

Купец, оторопев, спросил:

— Какие деньги вы просите подать, ваша милость?

Я же ответил:

— Мои деньги, сеньор, все мои деньги; мне нужна вся сумма.

Он опять спросил:

— Какие деньги?

Я повторил:

— Мое золото и мое серебро.

— Какое золото? Какое серебро? — воскликнул купец.

А я ответил:

— Золото и серебро, которое я отдал вам на хранение.

— Мне? Ваши деньги? — возразил он, совсем потерявшись. — Нет у меня ни золота вашего, ни серебра; не понимаю даже, о чем вы говорите.

— Как так не понимаете? — закричал я в волнении. — Вот прекрасно, клянусь жизнью!

— А это уж и вовсе прекрасно, — ответил он, — спрашивать деньги, которых не давали.

— Да вы понимаете ли, что говорите? — отвечал я, — Полно шутить, милостивый государь; шутки эти мне весьма неприятны, и я прошу меня от них избавить.

— Да что ж это такое! — вскричал купец сам не свой. — Это вы шутите! Ступайте домой, сударь, сделайте одолжение.

— Ах вот как? Идти домой? Да я ничего другого и не желаю! Прикажите подать сюда деньги, и я тотчас уйду.