Для меня она и в самом деле имела большую ценность; я уже сообразил, как использовать ее для одной заветной цели: в будущем эта цепочка могла сослужить мне хорошую службу. А для этого надо было заказать вторую точно такую же, но из чистого золота. Я отправился к золотых дел мастеру, и он выполнил заказ. Обе цепочки были так похожи одна на другую, что, положивши их рядом на ладонь, вы не могли бы отличить золотую от поддельной; они различались только звоном и весом; поддельная была легче и звенела более гулко, у золота же, как известно, звон глухой и солидный. С меня взяли за цепь всего около шестисот тридцати эскудо, а я с удовольствием заплатил бы и всю тысячу, потому что, по моим расчетам, именно эту сумму мог выручить при помощи второй цепочки.

К ним я прикупил два ларчика подходящего размера — по ларчику на каждую цепочку, чтобы там их хранить.

На пути в Геную я частью открыл Сайяведре свои намерения. До сих пор кости мои болели, словно мне вывихнули и вывернули все суставы, от рождественского угощения, что преподнес мне мой дядюшка. Ту ночь я записал накрепко в своей душе, и еще не высохли чернила, которыми я сделал эту запись. Я не рассказывал Сайяведре всего, что со мной тогда случилось. Заметил только, что бывал в Генуе еще ребенком и что родственники мои обошлись со мной очень нехорошо, сочтя, что родство со мной не делает им чести.

Но и это я сказал мимоходом, чтобы он не мог уличить меня во лжи, вспомнив мои прежние слова. К счастью, он пропустил это мимо ушей. Затем я продолжал так:

— Если бы ты, Сайяведра, был в самом деле таким усердным слугой, как говоришь, ты бы давно уже помчался в Геную и отомстил за нанесенное мне оскорбление. Но придется уж мне самому заняться дорогим дядюшкой, во искупление твоей лености и небрежения. Ведь это доброе дело: свести счеты и расквитаться со старым долгом, чтобы родственные заботы не остались без награды. Но видишь: чтобы не вызвать подозрений, нам надо сейчас сделать то, что сделали в свое время ты и твой брат — изменить имена.

— Прекрасно, — отвечал Сайяведра, — и я с удовольствием взял бы себе твое имя, чтобы во всем тебе подражать и служить как можно лучше. Отныне меня зовут Гусман де Альфараче.

— А я, — сказал я в ответ, — хочу назваться моим настоящим именем, тем, что досталось мне от отца; до сих пор я его скрывал, ибо благородство может быть даровано либо духом святым, либо передано потомкам от славных предков. А то «донов» в Италии развелось больше, чем бродячих собак, а это не что иное, как срам и бесстыдство. Всякий бродяга и сын бог весть каких родителей, переселившись в Италию, именует себя здесь «доном». Если в Испании дело обстоит так же, то позволительно спросить: «А кто же свиней пасет?» Меня зовут дон Хуан де Гусман, и этого вполне достаточно.

Тут Сайяведра весело воскликнул:

— Да здравствует дон Хуан де Гусман! Виват! Виват! Виват! Как идет вашей милости титул! И какое прекрасное имя! Смерть негодяю, который дерзнет его опорочить! «Кто, дитя мое, его отнимет, да будет проклят вовеки!» [105]

Я велел ему позаботиться об университетской мантии и сутане из самого дорогого шелка и в этом одеянии выехал на генуэзскую дорогу.

Долгое время сохраняется в сосуде запах того припаса, которым его однажды наполнили. Если бы жизненный опыт, события и знакомства, любовь и страх не помогли мне взглянуть на мир глазами разума, а разум не заставил меня очнуться, боюсь, что и поныне я коснел бы в пороках, и никакие силы человеческие не пробудили бы меня от греховного сна. Если и возможно достичь духовного перерождения упорными усилиями, хитроумными уловками и иными средствами, все же оно потребовало бы многих трудов и долгого срока, ибо каждый должен сам сделать выбор, научившись отличать добро от зла, правду от кривды и спасение от погибели.

И уж так повелось на свете, что человек, достигший сего понимания и пожелавший выбраться из трясины, не будет оставлен небесными силами, кои укрепят его в благом решении и поддержат в подвиге добродетели; и тогда, уразумев свое былое нечестие, человек искупит его в настоящем и станет совершенен в грядущем.

Но нечестивые глупцы, что, зажмурив глаза и нагнув голову, наподобие разъяренного быка кидаются вперед, сокрушая все, что стоит на пути их прихотей, те не сразу, а то и никогда не поймут, как плачевно их заблуждение.

Они слепы, ибо не хотят видеть, глухи ко всему, чего не желают слышать, и не терпят препон. Им нравится блуждать по тропам собственного произвола и воображать, что блужданиям этим не будет конца, а их жизни предела; и в служении сему идолу они полагают свое блаженство.

Это люди широкой жизни и широкой совести; во всем они ищут широты и не желают знать никаких стеснений. Даже понимая, что поступают дурно, они продолжают творить зло, ибо не любят делать добро и повинуются одному лишь своеволию. Они закрывают глаза и затыкают уши, чтобы не видеть, не слышать и не понимать, хотя сами знают, что бечева кончается, пещера с каждым шагом все тесней, а на краю ее зияет вечная бездна. Но мы видим, что ладони бога изранены и кровоточат, и надеемся, что он не захочет больно наказать нас, потому что ему самому будет больно.