Он усиленно предлагал мне свое гостеприимство, но при одной мысли об этом вся кровь моя закипала. Мне вспомнились укусы летучих мышей и снова почудилась лезущая из-под кровати нежить. Нет, нет; что было, того уж не будет, сказал я себе. Теперь я стреляный воробей. Надуть меня способен один лишь Сайяведра; впрочем, я бы и ему не советовал пробовать. А после Сайяведры если и сыщется удалец, который ухитрится меня провести, так я его заранее прощаю.

Мы беседовали о всякой всячине. Он спросил меня, между прочим, бывал ли я уже когда-нибудь в Генуе и когда именно. «А, ты вон куда! — подумал я. — Нет, брат, меня голыми руками не возьмешь». Я отвечал, что нет; только года три тому заночевал здесь проездом, но не имел ни возможности, ни охоты оставаться более чем на одну ночь, ибо торопился в Рим, где хлопотал о бенефиции.

Тогда он сказал, с расстановкой и как бы смакуя свои слова:

— Представьте себе, дорогой племянничек, что лет тому около семи явился сюда некий бродяжка, с виду вор или его подручный, и, задумав меня обокрасть, сунулся прямо ко мне в дом, ссылаясь на покойного брата — царство ему небесное — и на вашу матушку, назвавшись их сыном, а моим племянником. Однако достаточно было на него взглянуть, чтобы разгадать истину. Наглость его нас возмутила, и мы постарались как можно скорей выдворить его из города; это удалось при помощи одной смешной проделки; он выскочил отсюда как ошпаренный, и больше никто его не видел; неизвестно, жив он или умер; мальчишка словно сквозь землю провалился. Его так отделали, что он — как сейчас помню! — загадил под собой всю постель. Мы славно проучили нахала, чтобы он больше не лез и оставил нас в покое. Я очень рад, что так поступил: поганец хотел меня обмануть. Он до гроба будет помнить мое гостеприимство. И я сожалею лишь об одном: что ему мало попало.

Он стал неторопливо излагать мне все подробности: как он нарочно оставил пришельца без ужина и как устроил пытку подбрасывания на одеяле. Я, несчастный, заново вытерпел все эти муки, — ведь я-то и был жертвой. Вновь открылись мои старые раны, подобно тому как раскрываются и кровоточат раны трупа, когда к нему приближается убийца. Мне даже показалось, что я переменился в лице, побледнев при одном лишь воспоминании о той ночи. Однако я старался по мере сил скрыть волнение и получше навострить нож своей мести; я жаждал покарать дядюшку уже не столько за нанесенную мне обиду, как за то, что он хвалился содеянным и ставил низость себе в заслугу. Я считал (и в этом был прав), что гордиться скверным поступком хуже, чем совершить его.

Я весь кипел от гнева, но только сказал:

— Ума не приложу, кто был этот паренек, так горячо желавший иметь почтенную родню. Мы перед ним в долгу, — если он еще жив и не умер после учиненного вами ронсевальского побоища [111] , — ведь, стремясь придать себе благородства, он среди всего генуэзского дворянства остановил выбор именно на нашей фамилии. Если бы такой странник постучался в мою дверь, я принял бы его милостиво, а тем временем попытался бы узнать правду; ведь иной раз даже самому достойному человеку приходится бежать из собственного дома и стыдиться себя самого; и, разузнав все об этом юноше, я поступил бы с ним так, как он заслужил: ведь бедность не порок, а богатство не добродетель. Даже если бы он оказался не тем, за кого себя выдавал, я позаботился бы снабдить его всем необходимым и удалил бы от себя без обиды; хоть он и не кровный мой родич, все же я благодарен ему за выбор.

— Полноте, племянничек, — возразил старец, — просто вы не видели его своими глазами; я же весьма рад, что обошелся с ним круто, и, как уже говорил, жалею, что не наказал по заслугам: грязный оборванец норовит затесаться к нам в родню и присвоить наше имя! Явился в лохмотьях, так уйдешь побитый.

— В то время, — сказал я, — я жил в Севилье, в доме моей матери; еще и трех лет не прошло, как я оттуда уехал. Я единственный сын у родителей, именитых кабальеро; других детей у них не было.

Таким образом, я нечаянно проговорился, что был сыном сразу двух именитых кабальеро и каждый из них приходился мне отцом лишь наполовину; но я тут же поправил дело, продолжив так:

— Батюшка оставил мне кое-какие средства. Не так много, чтобы тратить без счету, но все же для человека благоразумного вполне достаточно. Не могу похвалиться богатством, но не вправе и сетовать на бедность. К тому же матушка моя женщина весьма рассудительная, деньги мотать не любит и всегда была умелой и домовитой хозяйкой.

Все присутствующие пришли в восторг от моих слов и прямо-таки не знали, чем мне услужить и как обласкать. Всякий старался в знак уважения усадить меня по правую руку от себя, а если нас было трое, то посередине.

И тогда я подумал в глубине души: о суетность, как охотно устремляешься ты вслед за счастливцем, покуда парус его надувается попутным ветром, и как быстро изменяешь своему любимцу, едва ветер подует в другую сторону! Как хорошо узнал я ныне, что люди спешат услужить лишь тому, от кого ждут для себя пользы! Вот почему столь немногие помогают беднякам и почему так много заступников и друзей находит себе богач! Все мы детища гордыни, прирожденные низкопоклонники; мы поступали бы иначе, если бы в сердце нашем обитала любовь и милосердие. А ведь господь велел, чтобы каждый из нас мучился муками ближнего, как своими, и помогал ему по мере сил, как и сами просим у господа помощи во всех наших бедах.

Я стал кумиром своей родни. На дешевой распродаже я приобрел набор серебряной посуды, заплатив за него почти восемьсот дукатов, и все это с единственной целью метче нанести удар. Затем, пригласив всех сородичей и друзей, я устроил для них великолепный ужин, всячески им угождал, играл в карты, был в выигрыше и почти все эти деньги раздарил, чем привел их в особенное восхищение. Некому было их остеречь, некому было сказать: «Поглядите, почтенные сеньоры, не себя ли вы объедаете; берегитесь, в ваше стадо пробрался волк: между вами сидит тот, кого вы оскорбили, и осыпает вас любезностями». О, если бы вы могли это узнать! Вы окропили бы святой водой все городские перекрестки, чтобы не встретиться с ним невзначай, завернув за угол! Он взбивает тюфяки и стелет постель, на которой вам жестко будет спать, и вы столько же раз подскочите и перевернетесь в воздухе, сколько пришлось ему прыгать на вашем одеяле!