Он тут же накинул плащ, и мы рука об руку отправились в контору к королевскому нотариусу, с которым он состоял в давней дружбе. Тесть попросил его пойти с нами в Санта-Крус (так называется церковь, стоящая на площади того же названия, напротив тюрьмы и здания суда), и там мы изложили ему под большим секретом суть дела. Тесть присовокупил:

— Сеньор Н., если вы нам поможете, то и вам кое-что перепадет. Ведь вы уже знаете, что я не скуплюсь, когда дело того стоит. Зять мой должен еще одному лицу тысячу дукатов; эта расписка помечена более давним числом, чем его задолженность мне, и к тому же заверена у другого нотариуса, но мы желаем, чтобы все наши дела вели только вы, ибо считаем себя вашими друзьями и покорными слугами. Я отблагодарю вашу милость, а сын мой, которого вы перед собой видите, подарит вам, как только будет отпущен на свободу, двести дукатов на перчатки; я же остаюсь за него поручителем.

Нотариус на это ответил:

— Все будет сделано как угодно вашей милости. Принесите сюда долговую расписку на четыре тысячи дукатов и мы заключим соглашение о выплате по десяти дукатов из ста; нам поможет один мой знакомый, которому мы намекнем, в чем тут суть, и заплатим за это сколько следует; а в остальном можете положиться на меня.

Тесть предъявил ко взысканию мой вексель, и меня арестовали. Все мое имущество было опечатано. Жена тотчас же потребовала вернуть ей приданое, опись которого заняла такое полотнище бумаги, что его хватило бы на целое платье. Оба, и отец и дочь, предъявили также права на дом, мебель и другие ценности; деньги и украшения были загодя припрятаны в надежном месте; словом, оказалось, что и описывать-то нечего.

Узнав, что я в тюрьме, кредиторы нагрянули со всех сторон в надежде получить из моего имущества причитавшиеся им суммы; в различные нотариальные конторы были предъявлены мои расписки и другие долговые обязательства. Но наш нотариус оповестил всех, что иски по этому делу должны поступать только в его контору, поскольку он наш главный ходатай, а полномочия его признаны законными и утверждены алькальдами города.

Когда кредиторы убедились, что дело плохо и взыскать с меня нечего, они попытались наложить арест на мою ренту в пятьсот дукатов. Но тут выступил ее настоящий владелец, дядюшка моей жены, и заявил, что рента принадлежит ему. Началась тяжба, занявшая тысячу пятьсот страниц, — столько там было всяких расписок, обязательств, завещаний, дележей, полномочий и других бумаг.

Кто желал получить оттуда документ, чтобы обратиться за помощью к адвокатам, вынужден был адресоваться к нашему нотариусу, который брал за копию такие деньги, что волосы вставали дыбом. Некоторые все же платили; но другие сразу поняли, что дело это гиблое и что в нем не поевши не разберешься; эти предпочли махнуть рукой на свои права, чтобы не бросать денег на ветер, и просили лишь выплатить им хоть какую-нибудь часть присвоенных мною сумм. Они мечтали уж о том, чтобы шапку уберечь, коли голова все равно пропала; ведь при таком обороте дел все хлопоты бесполезны. Они даже старались выручить меня из беды, не имея других надежд спасти свои деньги. Я попросил отсрочки по платежам на десять лет. Некоторые пошли и на это. К ним присоединился мой тесть, а так как он был главным кредитором, то и другие, потерявшие меньше, согласились на уступки. С этим меня выпустили на свободу, а нотариус тоже не остался в накладе.

Итак, я был объявлен несостоятельным должником и мог отныне ходить только на помочах; зато помочи эти были из чистого серебра. Мне досталась уйма чужого добра, ибо я ограбил тех, кто положился на оказываемый мне кредит и доверил мне свои деньги. Собственно говоря, я совершил такую же кражу, какие совершал и раньше, но остался в полном почете и сохранил честное имя. Подобный поступок не что иное, как грабеж, но именовался я не вором, а негоциантом. С такими проделками мне пришлось столкнуться впервые; до сих пор я и мечтать не смел ни о чем подобном.

На мой взгляд, ложное банкротство — опаснейший вид мошенничества, который надо сурово пресекать. Из-за контррасписок у нас нет ни твердых репутаций, ни обеспеченного кредита. Само государство от них страдает; они порождают бесчисленные тяжбы, вследствие которых всякие бродяги пускают по миру тех, кто раньше был богат, а сами обогащаются за их счет. Если же найдется честный судья, который захочет разобраться в этом жульничестве и восстановить законные права ограбленных, он увидит, что это выше его сил: все так запутано, что невозможно докопаться, кто тут прав, а кто виноват, и ни в чем не повинный человек терпит обман и убытки.

Дело в том, что обманщик первым делом старается закрыть для правосудия все ходы и выходы; лишившись этой путеводной нити, судья сбивается с правильного пути, и мошенник одерживает победу. Я знаю, найдутся люди, которые будут утверждать, что контррасписки в коммерции полезны и даже необходимы; но я берусь доказать им, что это не так. Если кто хочет поддержать другого своим кредитом, пусть прямо объявит себя его поручителем, вместо того чтобы покрывать своим именем обман.

Когда я впервые побывал в Барселоне, я узнал (и сведения эти подтвердились во время моего вторичного пребывания в этом городе на обратном пути из Италии), что звание коммерсанта считается там почетным и получить его можно не иначе, как представившись приору и консулам гильдии, которые принимают в корпорацию нового купца, тщательно изучив состояние его дел. Открыть торговлю может лишь тот, кто располагает капиталом, значительно превосходящим стоимость его лавки. А в Кастилии, которая правит полмиром, не требуется ни большого капитала, ни твердой репутации, ни гарантии со стороны гильдии: достаточно быть пройдохой и уметь обманывать тех, кто тебе поверит, и уже можешь зачислить самого себя в негоцианты. А когда дутые дела лопаются, то жулики вытаскивают на свет свои контррасписки и становятся много богаче, чем были до банкротства, — и мы это видим ежедневно, на многих примерах. Они сталкивают в пропасть всех, кто им поверил; расходы по тяжбе довершают дело. Если же в числе жертв окажутся крестьяне или мастеровые, то убыток терпит и королевская казна: ведь разорившиеся люди не могут выплачивать государю положенную подать. Так само государство страдает, от злостных банкротств; о торговле же и ремеслах не приходится и говорить: занявшись хождением по судам, ремесленники забрасывают свое прямое дело. Лучше не дать разбогатеть нескольким прощелыгам, чем разорить и пустить по миру многих честных людей. Если бы не контррасписки, всякий мог бы спокойно ждать платежей, имея надежные сведения о своем должнике и не опасаясь, что состояние его, чего доброго, принадлежит совсем другому лицу.

Я лишь мимоходом касаюсь этого зла, ибо надеюсь, что в скором времени им займутся. Боюсь только: как бы правители наши не бросили доброе дело из-за того, что я заговорил о нем раньше их. Много полезных начинании губится ради того, чтобы честь открытия не досталась другому: кто стоит у власти, тот желает во всем быть первым и единственным. В общем, скажу, что думаю, а там как угодно; могут оставить все по-старому; мое дело — исполнить свой долг, а те пусть исполняют свой, ибо они и сами ие дети, и умом не обижены. Была бы лишь охота исправить зло, честно служить богу и королю, — речь-то идет о благе государства.