– Между прочим, – сказала я, с трудом оторвавшись от размышлений, – большинство «врачебных» дел вообще не доходит до суда и сдувается, как воздушный шарик, еще до того, как прокуратура сможет выдвинуть хоть какоето обвинение! И ты еще сомневаешься, что ОМР не стоит вмешиваться?

– Да не ОМР, – отмахнулся Шилов. – Я о тебе говорю. Ты всетаки женщина, обычный врач, а тут такой бизнес... Лицкявичус ваш прошел все горячие точки, Никита, опять же, тоже не лыком шит...

– А я, значит, лыком?! – возмутилась я, подбоченясь. – Я, между прочим, тоже коечего повидала...

– Вотвот, – закивал Олег, – и я о том же: после каждого твоего «видения» я почемуто находил тебя в больнице, припоминаешь? Ты не можешь требовать, чтобы я спокойно относился к твоим «факультативным» занятиям, – ты, в конце концов, моя жена, а не Джеймс Бонд!

– А что, – хихикнула я при этом сравнении с героем боевиков, – представь: я, вся в коже, с сигарой в зубах, на десятисантиметровых шпильках, по «узи» в каждой руке...

Глаза Шилова опасно блеснули в искусственном свете ламп.

– Ты все купила? – спросил он, облизнув внезапно пересохшие губы.

– Угу, – кивнула я, понимая, к чему все идет.

– Домой! – рявкнул он, и мы, сорвавшись с места, понеслись к выходу.

* * *

– Значит, вы уже сталкивались с подобными случаями? В вашей статье так написано.

Я стояла посреди комнатыстудии, почти идеально круглой формы – подобных я в жизни не видела. Стены выкрашены в такой ослепительнобелый цвет, что необходимость в дополнительном освещении отпала бы полностью, если бы все эти белоснежные стены не были увешаны чернобелыми фотографиями и вырезками из газет и журналов. При беглом взгляде на них казалось, что в них отсутствует система, но при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что они отнюдь не беспорядочны. На большинстве снимков присутствовали дети. Заголовки кричали: «Мальчик исчез прямо с детской площадки!», «Почему в России пропадают дети?», «Матьубийца или снова маньяк?» и так далее. В общем, квартира выглядела именно так, как должна, в моем понимании, выглядеть обитель скандального репортера. Сам же Олег Гришаев никак не походил на «акулу пера». Маленького роста, почти на полторы головы ниже меня, щуплого телосложения и с круглыми голубыми глазами, журналист скорее напоминал маленькую обезьянку. Тем не менее, готовясь к нашей встрече, я перелопатила, наверное, пару тонн газет и выяснила, что Гришаев является едва ли не самым кассовым репортером современной питерской журналистики. Он сотрудничает со множеством изданий и даже накропал пару книжонок. Олег специализировался на журналистских расследованиях, столь милых сердцу нынешнего читателя: народ обожает, когда его стращают со страниц газет и экранов телевизоров, – лишь бы весь этот ужас не попер прямо на него в реальной жизни. Я не предполагала, что Гришаев согласится встретиться со мной так легко, но он, стоило мне представиться и произнести несколько слов, сразу сказал: «Приезжайте!»

– Я занимаюсь этим уже больше десяти лет, – ответил он на мой вопрос. – В смысле, пропавшими детьми, и могу утверждать с уверенностью, что никто еще не вникал в проблему глубже, чем это сделал я. Причины разные – от банального побега из дома до преступлений на сексуальной почве.

– А как насчет похищений ради органов? – спросила я, стараясь перевести беседу в нужное мне русло. – Ведь именно этим спровоцирована ваша последняя статья о Толике Лавровском? Как, кстати, вам удалось узнать о мальчике, ведь персоналу больницы строгонастрого запретили посвящать в дело прессу?

– А как вы самито о нем узнали? – хитро прищурившись, усмехнулся Олег. – Если у вас имеются свои информаторы, то почему же вы думаете, что и другие не найдут подход к нужным людям? Я свои источники не выдаю, уж не обессудьте! Что же касается органов – да, я и этим занимался. К сожалению, счастливых исходов мало, вы и сами в курсе: обычно дети, похищенные для этих целей, не возвращаются, их потрошат целиком, а оболочку, как бы цинично это ни звучало, выкидывают на помойку. Они забирают все, что можно пересадить реципиентам, – почки, печень, роговицу глаз, поджелудочную железу, кишки, даже кисти рук! Когда я начинал этим заниматься, то не думал, насколько велика проблема незаконной торговли органами, особенно – детскими.

Я посмотрела в окно, не в силах больше фокусировать взгляд ни на фотографиях, которыми были увешаны стены, ни на журналисте, так обыденно говорившем об ужасных преступлениях против человечества. Там, за стеклом, сгущались сумерки, но было еще достаточно светло, чтобы видеть: стоит прекрасная погода, почти безветрие, люди копошатся внизу, спеша по своим делам, не подозревая о том, что гдето, совсем рядом с ними, происходит нечто, способное ужаснуть даже самого отпетого циника.

– Я поднимал статистику, – продолжал между тем Олег. – Такие преступления редко раскрываются. Тела обнаруживаются зачастую через несколько лет, когда и речи быть не может о том, чтобы отследить каналы транспортировки органов. А сколько тех, кого вообще не находят? Это уже не говоря о том, что остается еще и этический вопрос: насколькожив или мертв был пациент, у которого изъяли органы для трансплантации? Вы же знаете, как редко врачам удается добраться до пригодных к пересадке органов, потому что в России, к сожалению, мы все трясемся над своими покойниками или почтипокойниками.

– Легко вам говорить! – процедила я.

– Ято как раз знаю, о чем говорю, – возразил Гришаев. – Начав заниматься этим расследованием, я, скажем так, переосмыслил свое бытиеи написал завещание, в котором после смерти передаю свое тело медицине. Если не пригодятся органы – что вполне возможно, ведь я курю и выпить не дурак, – тогда пусть оно пойдет на исследования или в анатомичку: студентам, в конце концов, тоже нужно на комто тренировать свои практические навыки.

– Это серьезный поступок, – сказала я с уважением. – Благородный. Однако я могу понять родных пациентов, которых вынуждают принять тяжелое решение. Вы же понимаете, что, как сами выразились, добравшись до тела, врачи потрошат его с ног до головы, так как лист ожидания органов не позволяет миндальничать. Для них тело – только тело, а для родных и друзей – дорогой человек.

– Странные слова – для врача! – хмыкнул Гришаев.

– Ну, я же анестезиолог, а не трансплантолог, – пожала я плечами. – Кроме того, я, каким бы странным вам это ни казалось, тоже человек, и у меня есть чувства. Но это все лирика, а меня интересуют конкретные люди, а именно те дети, которые по непонятным причинам остались не только живы, но и относительно здоровы. Вы расскажете мне о них?