На одной странице я наткнулась на странное изображение человечка. У него была большая уродливая голова, похожая на те, что рисуют у воображаемых пришельцев, тоненькие ручки и ножки и сгорбленный позвоночник – эта Арамейченко воистину обладала странноватым чувством юмора, а уж художница из нее была вообще никакая!

– Да брось ты это дело, – посоветовал Шилов, вернувшись с работы. – Не найдем мы родственников – и бог с ними, потом объявятся, как до дележа наследства очередь дойдет!

– Нет, – упрямо ответила я, – мне нужно разобраться. Конечно, получится не так быстро, как я планировала, но чтото в этой тетрадке есть... Чтото таинственное, понимаешь?

– Шерлок Холмс ты мой недоделанный, – тяжело вздохнул Олег, присаживаясь на краешек дивана.

Ничуть не обидевшись на эти слова, я спросила:

– Слушай, а можно узнать, где работала эта Прасковья Федоровна? Ну, до того, как вышла на пенсию?

Шилов пожал плечами:

– Наверное, можно... А зачем тебе?

Я и сама не понимала, почему меня так заинтересовала личность умершей пациентки мужа.

– Может, через Пенсионный фонд? – предположила я, не унимаясь. – Там же должны быть сведения: когда человек оформляет пенсию, он должен предоставить трудовую книжку...

– Слушай, вот уж не думал, когда давал тебе этот чертов дневник, что ты станешь носом землю рыть! – изумленно воскликнул Олег. – Я просто хотел, чтобы бабулю похоронили родственники...

– И она этого заслуживает! – перебила я. – Представляешь, каково это – когда всем на тебя наплевать, когда нет никого, кто пришел бы на твои похороны? Она же не бомж, не опустившийся человек, а врач, который, наверное, сделал людям немало добра – должен же быть ктото, кому не все равно?

Олег покачал головой.

– Ты – ужасное создание, – резюмировал он нашу короткую беседу. – Однако, как ни странно, я люблю тебя именно за это – никогда не знаешь, чего от тебя ожидать!

– Сколько вы еще можете продержать Арамейченко в морге? – пропустив его слова мимо ушей, спросила я.

– Ну, думаю, пару суток она еще потерпит, если это так уж необходимо, а потом все равно придется...

– Я постараюсь управиться побыстрее, – пообещала я.

Утром я позвонила в Пенсионный фонд. Получить необходимую мне информацию оказалось не так уж и просто: чиновники обычно любят, когда приходишь к ним на прием – это придает им сознание собственной значимости, ведь «ходоки» порой проделывают долгий путь, чтобы добраться до их места работы, вынужденно отрываются от собственных занятий и так далее. Тем не менее мне повезло, и через пару бесполезных звонков мне все же удалось наткнуться на неравнодушного человека, готового выслушать меня даже по телефону. Я объяснила, что пытаюсь разыскать бывших коллег недавно умершей женщины, и дама на другом конце трубки пообещала перезвонить, как только найдет интересующие меня сведения. По правде сказать, я не оченьто поверила, что она это сделает, поэтому уже собиралась снова снять трубку, как вдруг действительно раздался звонок и все та же дама сообщила мне, что Прасковья Федоровна Арамейченко работала в Педиатрическом институте на кафедре неонатологии и медицинской генетики, одновременно практикуя в городской детской больнице номер два. Душевно поблагодарив женщину, я повесила трубку и с чистой совестью отправилась на работу. До двух часов было просто не продохнуть, а тут еще и Охлопкова вдруг решила вызвериться и потребовала, чтобы я сдала все отчеты за неделю, поэтому пришлось задержаться, лихорадочно дописывая бумажки.

Наконец, освободившись примерно около четырех, я рванула в Педиатрический. Когдато я хотела поступать туда, но в последний момент почемуто передумала, несмотря на то, что конкурс был меньше, чем в Первый мед. Как выяснилось, в деканате не помнили сотрудницу по фамилии Арамейченко, но это меня не удивило: девочки, работающие там, наверняка еще не родились, когда Прасковья Федоровна вышла на пенсию. Тогда я попросила найти мне самого старого сотрудника кафедры, и меня направили к Ольге Самуиловне Ропшиной. Едва завидев эту женщину – маленькую, сухонькую, с густой копной совершенно седых вьющихся волос, – я сразу поняла, что она именно та, кто мне нужен. Узнав, кем я интересуюсь, Ропшина посмотрела на меня с удивлением.

– Параша? – переспросила она. – Параша Арамейченко, вы сказали?

Так странно было слышать уменьшительное имя Прасковьи Федоровны, ведь так уже давно никого не зовут – только в старых советских фильмах еще можно встретить подобные имена!

Я кивнула.

– А почему вы спрашиваете?

– Видите ли, она умерла.

– Умерла?! Боже мой! Когда?

– Пару дней назад, в больнице.

Ропшина поднесла руку к глазам и сняла очки.

– Она ведь всего на три или четыре года старше меня, – пробормотала женщина. Я ее прекрасно понимала. В определенном возрасте люди становятся очень восприимчивы к уходу из жизни своих сверстников, ведь каждая такая смерть напоминает о том, что и они неуклонно приближаются к последней черте, за которой, возможно, ничего нет.

– Понимаете, я пытаюсь разыскать ее родственников, – объяснила я. – Ну, чтобы похоронить достойно, как полагается. Не знаете случайно, к кому бы мне обратиться?

Ропшина покачала головой.

– У нее никого не было, – сказала она. – Параша была очень одинока с тех пор, как...

– С тех пор как – что? – поторопилась спросить я, так как женщина неожиданно замолкла. Она посмотрела на меня с сомнением, словно раздумывая, стоит ли продолжать.

– Ладно, – вздохнула она наконец. – Все равно это ей уже не повредит, верно? Да и вообще – теперь к таким вещам относятся гораздо более терпимо, чем в наше время. А тогда ведь могли и на партсобрание такой вопрос вынести! Параша много лет была любовницей профессора Немова...

– Как вы сказали, простите? – перебила я, услышав знакомое имя.

– Профессор Немов, – повторила Ропшина, удивленно глядя на меня. – А в чем, собственно, дело?

– Ннет, ничего, – пробормотала я. – Извините. Продолжайте, пожалуйста!

– Так вот, как он умер, она замкнулась в себе, у нее как будто пропала цель в жизни. Параша практически забросила научную деятельность, а ведь раньше являлась одной из ведущих сотрудниц кафедры. Только работа в больнице, казалось, приносила ей хоть какоето удовлетворение.