— Мысль действительно неглупая, но меня смущает одно.

— Что же?

— У Тимура нет на меня ничего, ну разве только подозрение в моей связи с китайской разведкой. Надо ж было так проколоться с Сунь Цзы. Однако же, он целиком и полностью уверен, что его предаю именно я. Логики нет, имеется прозрение.

— Все так, — остановил его Дюнуар. — В любом случае надо тянуть время. Нам до твоих берегов при самом оптимальном раскладе четыре дня ходу. А за четыре дня Тамерлан из человека может сделать обезумевшее, потерявшее всякий облик существо.

— Пан Михал, только не надо мне этого объяснять. Я сам догадываюсь.

Узкая лестница наконец закончилась и уперлась в дверь. Сопровождавший Хасана стражник пару раз грохнул по ней кулаком. Вновь заскрежетал замок, и в щель просунулась угрюмая физиономия надсмотрщика.

— Кого тут еще несет?

— На вот, забирай. — Сопровождающий ткнул дервиша увесистым древком копья в спину.

Хасан, не удержавшись, влетел в караульное помещение, где кроме уже виденного стражника, тряся стаканчик с игральными костями, сидел его напарник. Отперев ручные кандалы, стражник тщательно обшарил нового узника и, не найдя при нем ничего подозрительного, открыл перед ним следующую дверь.

— С новосельем! По ночам, если прислушаться, сюда доносятся вопли и стоны грешников из преисподней, конвульсии их сотрясают порою стены. Солому для лежанки тебе сейчас принесут. Еда раз в день. Привыкай. Здесь жизнь уже заканчивается, а смерть еще не наступает.

— Наши судьбы в руке Аллаха, милостивого, милосердного. — Хасан сложил перед грудью руки.

— Иди-иди. Мекка вот в той стороне. Можешь, когда пожелаешь, молиться.

Дверь захлопнулась, оставляя дервиша в темноте. Он сделал несколько шагов, стараясь освоиться на новом месте. Вокруг все рокотало, точно в полковом барабане в час атаки. Хасан обхватил голову руками, затыкая уши, но вдруг услышал совсем рядом чей-то встревоженный голос:

— Кто здесь?

— Я Хасан Галаади, дервиш.

— Дервиш? Неужели император смилостивился и решил перед смертью прислать мне единоверца для утешения истерзанной души? Когда же он назначил мою казнь?

— Кто бы ты ни был, император не назначал твоей казни, и не он послал меня сюда.

— Не Мануил? Тогда кто же?

— Тимур из Самарканда. Быть может, слышал о таком?

— Тимур?! Так, значит, ты пришел убить меня? Выходит, и здесь, у порога бездны, он отыскал несчастного Али, сына Аллаэддина? Что же, убивай. Я здесь в цепях, безоружен. Я в твоей власти. Убивай. Все равно и тогда, представ пред троном отца небесного, я прокричу о гнусной тайне этого проклятого рода.

— Не кричи так, Али, сын Аллаэддина, — взмолился Хасан. — И без того голова разрывается от грохота.

— Грохот? А, грохот. Я уже и забыл о нем.

— Я сам жертва Хромого Тимура. А император, если Господь не вознес его живым на небо, был предан сегодня ужасной смерти.

— Ты хочешь обмануть меня?

— Зачем? То, что знаешь ты, знает и Тамерлан. К чему ему еще кто-либо, посвященный в тайну?

— Да, это верно, — произнес невидимый в потемках сосед и сильно закашлялся. — Я не подумал об этом. Так, стало быть, Тамерлан захватил город и убил императора?

— Когда меня уводили, чтобы бросить сюда, руки и ноги Мануила Палеолога привязывали к хвостам четырех необъезженных скакунов, а под животом императора на земле палачи ставили жаровню с раскаленными углями.

— А потом Хромец велел отрубить императору голову?

— Да, он вообще любит рубить головы. Но откуда ты узнал об этом?

— Сам шайтан шепчет ему на ухо свое повеление: «Руби, руби, руби!» Об этом знал мой отец, теперь знаю я. — Он снова тяжело закашлялся. — Но мне недолго осталось знать, как и жить. Больше всего на свете я бы хотел покинуть это затхлое подземелье, взять в руки меч и схватиться в смертельном бою с одним, тремя, пятью, с дюжиной врагов, захлебнуться своей и чужой кровью, а не выплевывать ее вместе с нутром. Пятнадцать лет имя мое наводило ужас на пограничье земель ромеев и персов…

Тебе не понять, дервиш, каково это — умирать, подобно псу на цепи. О, Аллах Великий, дай мне силы выйти отсюда, дай умереть, как подобает воину, и, клянусь славою твоею, я буду, даже умирая, кричать о милосердии твоем и проклинать род Тимура с его гнусной тайной.

— Послушай, Али, сын Аллаэддина, если Аллаху будет угодно, я помогу тебе исполнить то, что ты желаешь. Но только, будь любезен, объясни, о какой тайне Великого амира ты все время твердишь?

Ночь была безлунна и темна. Гарнизон крепости, только днем захвативший ее стены, выстраивался на боевых галереях с мечами, копьями и арбалетами на изготовку.

— Ускорить, ускорить погрузку! — неистовствовал Андреа де Монтоне, прозванный Браччо, пожалуй, единственный, чья слава могла соперничать в италийских землях со славой Муцио Сфорца. — Держать стены! Отступать только по моей команде!

В непроглядной тьме по обе стороны крепостных стен алыми звездами пылали смоляные факелы, едва-едва освещая место вокруг себя. В этом зыбком свете порой были заметны перебежки неведомых смельчаков. То один, то другой с вязанкой хвороста в руках и щитом на спине устремлялся ко рву, чтобы кинуть туда свою поклажу. Вслед храбрецам щелкали тетивы арбалетов. В ответ неслась турецкая брань. Засевшим в цитадели было ясно, что осаждающие в обмен на свободу подрядили янычар-пленников забрасывать фашинником ров, а потому не станут всерьез заботиться о потерях. То и дело во тьме слышался холодящий кровь рев Сфорца: