— Твой милостивый взор, о величайший из величайших, — лучшая награда, но если мудрейший из мудрых, Повелитель Счастливых Созвездий назначит моего господина комендантом поверженной столицы, Мир-Шах будет счастливейшим из смертных.

— Я подумаю, — повторил Тамерлан. — Тебя же сейчас накормят и наградят за проворство.

Стражники вывели радостного перебежчика, и советники наперебой загалдели, убеждая Железного Хромца воспользоваться удачным случаем.

— Это прекрасная возможность, — твердили они. — Мы ворвемся в крепость, как ураган, и ничто не сможет остановить нас!

— Глупцы, — оборвал их Тамерлан. — Мы ворвемся в крепость, предавая все огню и мечу, а потом поставим изменника Мир-Шаха комендантом. Ведь именно такова цена предательства.

— Но ведь император ромеев — неверный, — напомнил кто-то. — И стало быть, здесь нет измены.

— Измена остается изменой, будь на месте императора даже сам шайтан. Можете не сомневаться, так же легко, как сегодня ромеев, завтра Мир-Шах предаст и нас. Он вернется к султану Баязиду с ключами от константинопольских врат и тот озолотит его, ибо ему такой вот Гази-Мехмед вложит в уши слова о том, что верный паша с самого начала задумал отдать крепость владыке правоверных. Все остальное были лишь уловки, военная хитрость.

Тамерлан встал с трона и огляделся.

— Где Хасан Галаади?

— Ему не подобает быть на военном Совете, — с ревностью в голосе напомнил один из темников. [7]

— Лишь я могу сказать, что подобает и что не подобает. Этот дервиш, может быть, не умеет так ловко скакать на коне и стрелять в цель, как вы, но никто из вас не разумеет в военном деле, как он. Найдите его! — скомандовал Тимур.

— Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, — раздалось вокруг.

— Когда я шел сюда, — вспомнил один из приближенных Великого амира, — он спал на боевой галерее, что над нами, подложив под голову миску…

«Иблис его покусай, — подумал Хасан, приоткрывая глаз и оценивая, достаточно ли крепко дремлет разморенная на солнце стража. — Кажется, все в порядке». — Он сдвинул в сторону миску и аккуратно вернул в щель предварительно вынутый оттуда камень.

Длинной заточенной тростинкой Тамерлан рисовал что-то на дощечке, засыпанной песком. Лицо его было задумчивым и усталым, но в каждом движении чувствовалась энергия, казавшаяся невероятной в столь преклонном возрасте. Рисунок забирал все внимание Тимура, и даже самым верным советникам Великого амира не было позволено приблизиться и узнать, что за дивные знаки или непонятные письмена выводит Повелитель Счастливых Созвездий на зыбкой поверхности.

Хасан Галаади вошел в залу, почтительно склоняя голову перед Тамерланом.

— Мне сказали, ты спишь, — не то спрашивая, не то утверждая, бросил Тимур.

— Даже если тело мое объято дремотным оцепенением, дух бодрствует. Ибо когда же, как не во сне, когда бремя земных нужд перестает донимать, возноситься человеку душою к трону отца небесного. Пока твои люди своим зовом не вернули меня из холодной синевы на разогретый камень, я размышлял, и сами собой у меня сложились короткие строки. Я бы назвал их слова сердца: «Жить в этом мире, что может быть интересней? Но душа моя жаждет удалиться от мира сего». [8]

— Погоди удаляться! — раздался на канале связи возмущенный голос Лиса. — Ты шо, мы еще поперек Альп баррикады не возвели. Щас ты его бросишь на произвол судьбы, он, в смысле Тамерлан, а не произвол, огорчится и ломанет куда глаза глядят. А глаза у него, как водится, глядят с лукавым прищуром, шо та шестидюймовка «Авроры» на Зимний дворец.

— Сергей, ну я же суфий. Опять же дервиш. Мне положено возноситься мыслью и желать перехода в иной мир.

— Вот рядом с Тимуром я перехода в иной мир не желал бы. Не дай бог, не так поймет. Ты уж повремени. Вот закончим дело — и все переселимся.

— Аллах отмеряет дни всякого живущего. Не торопи же того, что не в твоей воле, Галаади. — Тамерлан чуть заметно скривил губы в усмешке. — А пока я желаю слышать слова твоего разума о том, что занимает мои мысли и чаяния.

— Полагаю, ты говоришь о Константинополе, — вздохнул Галаади. — Признаюсь, меня удручает вид людей, которые, страшась гибели, лезут на стену, а оттуда их поливают кипятком, осыпают стрелами и дротиками.

— На то они и воины, чтобы сражаться и, если надо, умереть во славу Аллаха.

Хасан пожал плечами:

— Оказывая уважение каждому встречному, я почитаю Бога. Любя каждую душу на земле, я ощущаю связь с ним. Но убивать во славу — это нелепость!

— Если так, то наверняка тебе понравится то, что я скажу. Некие люди пожелали открыть мне ворота и сдать Константинополь, так что никто не будет лезть на стены. Мы войдем в цитадель почти без сопротивления. Что скажешь ты на это?

— Тебе решать, Великий амир. Я же хочу поведать о дальней стране, где живут люди, обожающие жареные каштаны. Особенно вкусны они, пока горячи. Но вот беда: никто из них не желает совать руки в раскаленные уголья. Так вот, умники приспособили обезьян таскать каштаны из огня.