Ты в эпоху шаромыжников с таким трудом идешь вперед. И с таким достоинством. У тебя ненависть к указательному пальцу. Ты поешь про высокие чувства, желая их самому себе. Мы с тобой трепались про высокие чувства (под коньячок – это принципиальная оговорочка; хотя я, против нынешних времен, не очень закладывал), и я поражался, насколько конгениальными тем разговорам получались у тебя щемящие песни.

Насчет тебя – до сих пор конгломерат мнений, но одно – узловое: ты, конечно, мейнстримовый чувачок, но по-прежнему чуть выше мейнстрима. В этом тебе помогают неземной шарм, профессионализм (ну прости за штамп!) и – Анжелика, которая умеет твои «чирьи прижигать креозотом».

Когда твоя благоверная поет «Все в твоих руках», ты будешь смеяться, я снова начинаю верить в институт брака (а так, обжегшись, я даю драпу всякий раз, когда обыкновенные, с перепихом начальным, отношения начинают перерастать…).

Почему тебя, гада, все девушки, самые разномастные, полагают образцом, а меня – нет? Потому что, как мне сдается, они чувствуют, что ты искренний и надежный (не заставляй меня писать про «неземной шарм»: это уже будет неприлично), чуют, что ты – тончайшей организации паренек.

Как спела наша с тобой непростая знакомая: «Эта грустная сага никогда не закончится», – и дальше, как будто про нас с тобой: «Ты был счастливый и пьяный». Но ты, гад, открыл секрет, как можно быть счастливым без бутылки вискаря, а гад потому, что утаил секрет от меня, эпилептического другана.

Когда меня бьет тоска в самое сердце, когда мне хочется убежать от раскаленной действительности, я слушаю твою грустную сагу – «Последний день в году»: «как можно просто так уйти и не сказать хотя бы двух-трех фраз».

Ты не обвиняешь, ты просто грустишь… Вот бы мне научиться – не обвинять.

Я-то, друг мой разлюбезный, эвфемизмов не ищу, наговорю гадостей, после ночь не сплю. Ставлю твою «На сиреневой луне», а уж если совсем подлейшее состояние духа – «Если ты когда-нибудь меня простишь», учебное пособие для аспидов по перевоспитанию самих себя. Покуда я пачкал свой послужной список сомнительными подвигами, ты умудрился подружиться с величайшим гитаристом в мире – Ал ди Меолои, и этот коллаборационизм разрешился ажурным альбомом, сразу же мною внесенным в заветный список средств по преодолению дисгармонии бытия (а что делать, Господь не осенил меня даром бряцать на лире… так, ёрничаю понемножку).

Приближаюсь к исходу свой эпистолы и, чуя твою улыбку, постараюсь избежать одических нот.

Вот, например, в нежно любимом журнале ОМ работают очень молодые люди (мне, не смейся, одна кисейная барышня так и сказала: я, мол, выросла на ваших передачах), для коих мы уже буридановы ослы. На высоком языке трибуны это называется разностью мировоззрений. Вот ты – мой полпред в общении с этими охальниками: мои цидулки все забудут, а музычка того, кого я сейчас безбожно хвалю, еще возведет радугу над землей для них, отменивших рай земной по Марксу, утвердивших рай земной под аккомпанемент сладких и сладко-грустных звуков.

Как писал по сходному поводу Довлатов: «Кошмар и безысходность – еще не самое плохое. Самое ужасное – хаос».

Константину Эрнсту 50 лет, и он – ретранслятор кошмара, безысходности, хаоса, но он так хитро ретранслирует, что ожидаемого ощущения, будто ты стоишь посреди мусорной свалки исполинских размеров, – этого ощущения нет.

Он должен быть слаб глазами, крепок умом, важным и вместе веселым, он должен понимать любые строки из цветаевской, даже те, которые она сама не очень, и если даже что не так, делать вид, что вещий смысл генеральных материй и категорий им постигнут.

Вы хотите такой участи?

Отойдите от меня.

Что делает Эрнста счастливым? Я не коротко знаком, но я знаком и могу предположить: любовь, рукопожатия сильных мира сего и рейтинги.

И кино. Полюбил он делать кино. Пока другие делают кино про «задержанных в развитии» для «задержанных в развитии», он пытается делать кино про меня – смешного, сложного человека, попадающего в силки неумолимой судьбы и подвергающегося безжалостной деконструкции.

Ему приходится лукавить, ему приходится устанавливать на площадках вульгарно-романтический свет, чтоб взоры гостей сверкали, чтоб с одной стороны популизм, с другой – экзистенциальные неувязки.

Он чувствительный, провалов не терпит, потому их не допускает (и не связывается со мной, видимо, по той же причине), и, пока стряпает программы про свах, потрафляя своему кругозору, целый день посвящает Высоцкому и показывает живописные страдания американских яппи.

50. Впереди долгая жизнь, заполненная до краев. Чем? Его поисками и стахановской истовостью. Нашим любопытством, и в идеале – верностью.