Старческий эгоизм, самый узкий и тягостный для окружающих, овладел ею. Она стремилась сбыть с рук старящихся дочерей, любой ценой выдать их замуж, и даже долгое умирание хворого с детства Германа не могло вывести ее из тупого равнодушия, нарушаемого лишь одним страхом — остаться без достаточных средств.

Она с досадой ждала свадьбы Карла и Женни, обеспокоенная тем, как бы сын не потребовал своей доли отцовского наследства. Вымещая свое недовольство, старуха презрительно называла барышню Вестфален бесприданницей.

И когда Карл как-то заявил о своем намерении взять для продолжения образования необходимую, завещанную ему сумму, злобе и слезам матери не было предела.

— Как? — вопила она, сорвав чепец, чтобы потрясти сердце сына видом седой косички, прикрепленной к макушке. — Как, брать последние деньги, чтоб подорвать окончательно благосостояние бедной старой матери и никем не защищаемых сестер? И это теперь, когда смерть стучится у нашего порога, чтобы похитить твоего юного брата! Или, ты думаешь, отец оставил нам состояние какого-нибудь Ротшильда! Двадцать две тысячи и сто десять талеров, шаткий домишко да два виноградника… Двадцать две тысячи! Я хотела бы умереть, чтоб не быть обузой своим детям, но, однако, бог не берет меня, и кто знает, когда возьмет к себе. Двадцать две тысячи на столько неустроенных людей!

Карл выбежал прочь, заткнув уши. С тех пор разговор о деньгах возобновлялся всякий раз, когда он переступал порог материнской комнаты. Сестры проходили мимо Карла с молчаливым упреком. Брат Герман, неудавшийся купец, гулко кашлял и отхаркивал кровь.

Какие-то тучные торговки, пухлые священники, шустрые мелкие чиновники с супругами толпились в доме Генриетты Маркс в качестве ее друзей и советчиков.

Карл, изнемогая от отвращения и скуки, бежал из этого совиного мрачного дупла, которым казался отныне ему осиротелый отчий дом.

Иногда Генриетте удавалось задержать его слезами И обещаниями перемениться. Мигая покрасневшими веками, она старалась пробудить в нем жалость к своим старческим немощам и одиночеству.

«Сколько в ней фальши и страха за свое скудное добро!» — думал Карл, смиряясь.

Но кротость быстро оставляла его, и мирная беседа неизбежно приводила к ссоре. В особенности если старуха упоминала о Женни и пробовала на свой новый лад отзываться дурно о Вестфаленах. Тогда гневу Карла не было предела.

В этот раз было именно так.

— Ты идешь к своей невесте? — невиннейшим голоском спросила Генриетта сына, увидев, что он снимает с вешалки шляпу. — Я понимаю, что общество милой девушки тебе дороже материнского, хотя за два дня, что ты здесь, я не удостоилась и двух часов беседы, а поговорить всегда есть о чем. Но материнская снисходительность безгранична. Мы, матери, прощаем детям, даже если они причина всех наших страданий.

— Скорее говори, в чем дело, — не столько выговорил, сколько выдавил из себя Карл. Он вымещал свое нарастающее раздражение на широкополой мягкой шляпе.

— Я, конечно, не в претензии, что Вестфалены не выказывают мне с тех пор, как умер твой дорогой отец, никаких знаков утешения, точпо они никогда меня не знали. Вообще в городе ходят слухи, что отношения между тобой и Женни будут разорваны. Только чрезмерная материнская любовь вынуждает меня сказать тебе это. Я столько выстрадала, думая о том, как это может на тебе отразиться…

Карл сделал шаг вперед. Его желтоватое лицо побагровело. Сделав вид, что не замечает состояния сына, она продолжала как пи в чем не бывало:

— Право, ты не представляешь себе, сколько твоя семья претерпела от этих людей, которым ты отдал предпочтение! Я знаю, что они тебе дороже и ближе матери, сестер, брата. Что ж, мое терпение давно стало нечеловеческим. Но я должна тебе сказать, Карл: понимая, что можно ослепнуть от любви, я все же не пойму, как ты не видишь, что все Вестфалены обладают одной характерной чертой, весьма опасной. Все они непостоянны и экзальтированны. То витают в небесах, то падают в пропасть.

— Довольно! — шепотом выговорил Карл и пошел к выходной двери.

Карл вырвался на улицу. Он тяжело дышал. Его маленькие широкие и крепкие руки беспокойно сжимались и разжимались. Он подобрал сорванную ветром ветку и смял ее мгновенно. Это несколько успокоило его, но идти на Римскую улицу он но решился и свернул к Мозелю.

Трир остался позади. Душный маленький город католических, протестантских, еврейских храмов, чиновников, мелких буржуа…

Прокрустово ложе для дерзающих и восставших.

Трир предстал перед ним как законченное воплощение идеи филистерства, как высший предел уродства, пошлости, застоя и мертвечины. Война с этими людьми, война этому миру! Ненависть и проклятие!