— Еще бы! — отозвался Яков Маркс, состроив гримасу. — Кто же осудит, когда переход евреев в иную веру принял такие невиданные доныне размеры?

— Тут дело не в иной вере, — раздраженно сказал Генрих Маркс и тихонько подтолкнул заслушавшегося Карла к дверям.

Ужин ждал в столовой.

Прошгло около десятилетия со времени крещения детей Генриха-Гиршеля Маркса. Сам юстиции советник перешел в лютеранство летом 1817 года.

Обряд совершил священник Мюленгоф, бывший также окружным проповедником.

Для ученика Руссо и Вольтера, каким был Генрих, не могло быть различия между Иеговой и Христом. Просвещенный философ, он внутренне был одинаково чужд и иудейству и христианству. Свидетельство о крещении давало еврею право работать.

Крещение остальных членов адвокатской семьи было, однако, отложено почти на семь лет. Причиной отсрочки являлась семидесятилетняя мать Генриха. Горькими сетованиями и слезами встретила она переход сына в евангелическое вероисповедание. Ради нее медлил Генрих с крещением своих детей. В мае 1823 года мать его умерла: препятствие устранилось. 17 августа 1824 года все дети юстиции советника стали лютеранами. Карлу минуло шесть лет. Несколько друзей и коллег Генриха Маркса были восприемниками новообращенных.

Дольше всех сопротивлялась перемене религии Генриетта. Она боялась кары и преследований со стороны мстительного иудейского бога.

После пятнадцатимесячного колебания, только в конце 1825 года, госпожа Маркс приняла новую веру, и, наперекор былым сомнениям, очень скоро, ища заступничества у нового бога против мести старого, стала ревностной лютеранкой. Не умея жить без религии, она решила, что кирха мало чем разнится от синагоги.

В воскресное утро, после завтрака, Карл повел голландского дядюшку на прогулку по Триру.

— Никто из нас не может сравниться с Карлом в знании истории города, — гордо сказал присоединившийся к ним Генрих Маркс.

Карл просиял. Прогулка с отцом доставляла ему всегда большое удовольствие. Отца и сына связывали глубокая Любовь и дружба.

— Не забудьте зонтиков: утро чересчур розовое, — посоветовала Софи, связывая букеты из свежих нарциссов и сирени.

Погода была чрезмерно, настораживающе хороша. Небо, подпираемое со всех сторон холмами, казалось фарфоровым блюдом, на котором сбитыми сливками лежали неподвижные облака. Было душно и тихо.

Уютен, беспечен и весел небольшой, затерянный в дубовых и сосновых лесах город в летнее праздничное утро.

Принаряженные зажиточные горожане, обмениваясь улыбками и поклонами, прогуливаются по главной улице — Симеонсштрассе. Генрих Маркс то и дело приветствует кого-нибудь из своих друзей и их жен.

Вот Хамахер: его видно издалека благодаря маскарадной вычурности бархатного костюма и шляпы, то и дело сползающей с взлохмаченной тевтонской головы. Он возвращается из церкви, чинный и красный. Возле старинной кузницы с лепными фигурами и латинскими изречениями юстиции советник натыкается на оживленно беседующую пару: Шлейг, только что вернувшийся; из Кёльна, громко рассказывает адвокату Ленсу свои впечатления. За ними, в такт размахивая маленькими пышными зонтиками, идут их жены.

— От театра, — заглушая мужа и проезжающую карету мощным голосом и шуршанием юбок, говорит госпожа Шлейг, — нам остается многого желать. Пока актрисы не перестанут перемигиваться с молодыми господчиками в то время, как молятся на сцене богу, пока пьесы не будут выбираться рачительнее — и только те, которые не вредны нравственности, — до тех пор они не могут быть полезны нашим дочерям.

Госпожа Лене меланхолически поддакивает.

Генрих Маркс, Карл и Пресборк, раскланявшись с дамами, проходят мимо и, обогнув «Дом трех королей», построенный в XVII веке, оказываются на Глоккенштрассе. Перед ними арка с воротами, ведущими в еврейский квартал.

— Здесь, — говорит Карл дяде, — жили наши предки, трирские раввины. Бабушка не раз гуляла с нами, детьми, но гетто. Дед, Маркс Леви, когда получил раввинское звание, жил недалеко от Глоккенштрассе. Впрочем, судя по рассказам тетушки Эстер — она живет во Франкфурте-на-Майне, — в трирском гетто давно исчезли нравы еврейских улиц тех городов, где господствует не французское, а прусское уложение.

— Это верно, — подтвердил Генрих, — там все еще живо средневековье. На ночь запираются ворота, и вне гетто евреям запрещено ходить по тротуарам, чтоб не осквернить своим прикосновением христиан. Все это не касается господ Ротшильдов, которые давно предпочли принять приглашение европейских королей… — и Генрих не досказал, взглянув на противоположный тротуар.

Опираясь на суковатую трость, там стоял Виттенбах, закинув голову и прикрывая цилиндром глаза. Трирский историк созерцал небо. Улица была узка, дома высоки, — директору гимназии не легко было вывести заключение относительно погоды.

— Горизонт ясен, но облака ползут с востока, следовательно, надо ждать грозы не позднее полудня, — объявил он, очнувшись и разглядев Марксов.

Ему представили господина Пресборка.

— Карл, мой друг, — сказал юноше старик Виттенбах, — покажи путешественнику Porta Nigra. Эти Черные ворота, как ты знаешь, назывались раньше Марсовыми и защищали с севера римский город Трир.