— Ты уверена?

— Чагой твоей стану, русалкой, зазнобой, — она уже завладела напрягшейся плотью и играла ею, то поглаживая, то слегка постукивая пальчиками.

Хомяк еще понимал, чем могут закончиться подобные неожиданные эротические игры: шантажом, обвинением в изнасиловании, вымогательством — но устоять уже не мог. Он подмял девушку под себя, сильным толчком вошел в нее. Настя жалобно захрипела, выпучив глаза — он мгновенно сообразил, что убивает ее, и откинулся в сторону:

— Ты как? — Девушка продолжала смотреть прямо над собой, широко раскрыв рот, и Никита забеспокоился: — Ты цела? Ничего не сломано?

В приступе яростного плотского желания, далеко не всякий мужчина двухметрового роста и стадвадцатикилограмового веса способен сообразить, что навалившись на семнадцатилетнюю девушку на две головы ниже ростом, он ее скорее искалечит, чем добьется ответной страсти.

— Сейчас, желанный мой, — повернула она голову и мягко улыбнулась. — Сейчас, суженый.

Она скользнула рукой по его телу, коснулась испуганно съежившегося малыша, укоризненно его потеребила:

— Вот ты какой…

Малыш встрепенулся, начал расти. Настя сдвинула простыню, коснулась губами одного соска своего мужчины, потом другого, оседлала Никиту, низко наклонилась и долгим поцелуем прильнула к ямочке между ключицами. Целуя грудь, она начала спускаться ниже и ниже, и вскоре напряженная плоть Никиты ощутила легкое щекотание курчавых волос. Хомяк рефлекторно дернулся вперед, но никуда не попал, дернулся еще.

— Сейчас, — извиняющимся тоном произнесла девушка, опустила руку вниз, направила горячий кончик во влажную теплоту, и Никита наконец-то вошел в нее, вошел всей силой, на которую только был способен.

Настя вскрикнула, закинув голову — но на этот раз в ее голосе звучало больше наслаждения, чем боли. Хомяк рвался в нее снова и снова, а она разгорячала его еще сильнее, поигрывая вперед-назад своими бедрами. Мужчине хотелось растянуть это сладострастие до бесконечности, сохранить его навсегда — но внизу живота произошел горячий взрыв, всплеск неподвластной ему эмоции, который продолжался, продолжался, продолжался, впитываясь в замершую в экстазе женщину. И лишь сорвавшийся с ее губ тонкий жалобный вой долго-долго метался между бревенчатых стен.

Когда все закорчилось Никита Хомяк не мог ни говорить, ни шевелиться, ни дышать. Он просто склонил голову набок, к явившемуся из ночи прекрасному созданию, ощутил аромат пересохшего сена и провалился в небытие.

Семен Зализа откинулся на ароматное сено невысокого стожка и многозначительно склонил голову набок:

— Что это, Антип, собаки у вас в деревне не гавкают?

— Так из леса еще не вышли, Семен Прокофьевич, — низко склонился чухонец.

— А как по дороге мне попадутся, как по дороге поеду?

— Не попадутся, Семен Прокофьевич, не попадутся, — уверил опричника хитрый смерд.

Зализа добродушно рассмеялся, хлебнул хмельного меда и потянулся к куску вареной убоины.

Ему не хотелось спать на полатях, пропахших рыбой и дымом чухонской избы, не хотелось тискать запуганных визитом неведомых врагов, не вычесавших еловые иголки девок. Пока на божьей земле стояло лето, переночевать можно и в копне свежего, пряного сена. Правда, оба бывших черносотенца его мнения не разделяли и пропали где-то в зарослях кустарника, оставив в собеседники старого мужика.

— Тягло государево не забываете? — грозно прищурился он на старика.

— Помилуйте, Семен Прокофьевич, — перекрестился Антип, — намедни в Копорье и рыбу отправили копченую, и мед гречишный.

— Откуда у тебя здесь гречиха, Антип? — укоризненно покачал головой опричник. — Хитришь опять, человече…

— Позем за излучиной Ижоры засеял, — признался чухонец и, словно в оправдание, добавил: — Хорошо, у нас хоть татар проклятущих нет. А от дикарей северных как-нибудь отобьемся.

— Честный ты мужик, Антип, — покачал головой Зализа, допил из ковша мед, и закончил: — Но глуп изрядно. Кто такой татарин? Степняк, бродяга. Ну, наскочит он на тебя раз, ну и что? Он же по своей степи ползет, как гусеница обожравшаяся. У него и табун, и стадо скотины всякой, и женки в повозке, и дети голопузые. А я жену с детьми в крепости оставлю, сам с дружиной на коней заскочу, да возьму по три заводных, да не пасти их стану на тощей траве, а овсом отборным накормлю — и догоним мы твоего татарина за два дни, вырубим его под корень, а жен и детишек разгоним по степи, чтобы всем рассказали, чем незваных гостей на Руси встречают. Здешние дикари, Антип, хитрее. Они тайком выскочат, брюхо свое голодное на земле нашей набьют, да назад спрячутся, в замки свои орденские, да за море варяжское. И выковыривать их оттуда придется, как хорька вонючего из глубокой норы. За день-два не справишься, одним мечом да стрелой не обойдешься. Будь они татарами — давно бы извели нехристей, да в веру истинную обратили.

— Как же люди сказывали, Семен Прокофьевич, — осторожно поинтересовался Антип, — про набеги татарские? На Владимир, Елецк, на Хлынов?

— То по нерадению боярскому! — решительно отрезал опричник. — Да по малолетству государеву. Ныне царь наш на столе твердо сидит, а потому Казанский хан саблю ему уже поцеловал, Астраханский челом бьет, а Крымский за рогатками засечными сидит, зубами лязгает, часа своего ждет! Не будет более татар на Руси, кончилось их раздолье. А бояр крамольных государь всех по именам запомнил, за слезы народные сполна заплатят!

Антип упас на колени, и истово перекрестился, сообразив, что усомнился в царской власти. Однако Зализа великодушно похлопал его по плечу:

— Не бойся. Смуту в московских землях государь осадит, дурные головы отсечет, придет час и здешних дикарей. Не спасут их ни стены каменные, ни моря широкие. Дети твои и не вспомнят, каковы они с виду. Все, — отдал опричник смерду деревянный, с резной ручкой ковш. — Ступай…

Семен зарылся глубоко в сено, поворочался, положил под голову сложенную попону, под руку — пояс с саблей, закрыл глаза и сладко, спокойно заснул.