— Нет, ничего не выходит. Что мне лучше сделать, как ты считаешь? Может, есть еще какой-нибудь способ?

— Есть, — отвечаю, — но только, сдается мне, он безнравственный. Ты поднимись по лестнице и притворись, будто она — громоотвод.

Так он и сделал.

На следующий день Том спер в доме оловянную ложку и медный подсвечник, — это чтобы перья для Джима изготовить, — ну и шесть сальных свечей заодно прихватил, а я послонялся малость у негритянских хижин и, улучив момент, слямзил три жестяных тарелки. Том сказал, трех маловато будет, но я ответил, что тарелки, которые Джим в окошко выкидывать станет, все одно никто не найдет, потому как они упадут в заросли собачьей ромашки и дурмана, больше под его окном ничего не растет, и мы сможем возвращать их Джиму для повторного использования. Тома это устроило. И он сказал:

— Теперь надо придумать, как передать эти вещи Джиму.

— Так через лаз и передадим, — говорю я, — когда его выроем.

Он лишь посмотрел на меня с презрением, сказал, что о такой идиотской идее никто еще и слыхом не слыхивал, и снова в размышления погрузился. И в конце концов, сообщил, что измыслил два-три способа, но окончательного выбора пока что не сделал. Сказал, что должен сначала перемолвиться с Джимом.

Той ночью мы почти сразу после десяти часов спустились по громоотводу, прихватив с собой одну из свечей, постояли немного под окном Джима, вслушиваясь в его храп, и забросили свечу в окно — Джима это не разбудило. А после взялись за кирку и лопату, и часа через два с половиной все было кончено. Мы проползли под кровать Джима, выбрались из-под нее, нашарили в темноте и зажгли свечу, постояли немного над Джимом — вид у него был упитанный, здоровый, — и неторопливо и мягко растолкали его. Он до того нам обрадовался, что чуть не заплакал; и называл нас голубчиками и всеми ласковыми именами какие смог придумать; а после стал просить, чтобы мы нашли где-нибудь долото, — он бы им мигом цепь перерубил и смылся отсюда, не тратя зря времени. Однако Том объяснил, что это будет совсем не по правилам, присел на кровать и рассказал ему обо всех наших планах и о том, что мы можем изменить их в любую минуту, если возникнет какая опасность, и заверил Джима, что бояться ему нечего, потому что вытащим мы его отсюда беспременно. Ну, Джим и ответил, что на все согласен, и мы посидели немного, поговорили о прежних временах, а после Том стал задавать ему всякие вопросы, и Джим рассказал, что дядя Сайлас приходит к нему каждые день-два, чтобы помолиться с ним вместе, и тетя Салли тоже заглядывает, проверяет, удобно ли ему и хватает ли еды, такие вот они добрые люди, а Том, выслушав его, говорит:

— Ладно, теперь я знаю, как все устроить. Мы тебе будем кое-какие вещи с ними передавать.

Я говорю:

— Ну уж нет! Глупее ты ничего придумать не мог?

Однако Том на мои слова никакого внимания не обратил и продолжал свое гнуть. Он, если чего надумал, так сделает обязательно.

И сказал Джиму, что пирог с веревочной лестницей и всякие штуковины покрупнее мы будем доставлять через Ната, негра, который его кормит, так что он, Джим, должен быть всегда начеку, ничему не удивляться и не позволять Нату их увидеть; а вещички помельче станем совать в карманы дядюшкиного сюртука и Джиму придется выкрадывать их оттуда, а еще мы будем привязывать их к тесемкам передника тети Салли или класть, если получится, в его карман, и объяснил, что это будут за вещички и для чего они нужны. И как писать своей кровью дневник на рубашке, объяснил и прочее. В общем, все до тонкостей. Джим, ясное дело, большей части услышанного не понял, однако сказал, что мы — люди белые и лучше него во всем разбираемся, значит, так тому и быть, и пообещал делать все, что велит Том.

Кукурузных трубок у Джима было навалом и табаку хватало, так что мы приятно провели время, поболтали, а после вылезли через подкоп и отправились спать, вот только ладони наши выглядели так, точно их кто-то долго жевал. Настроение у Тома было приподнятое. Он сказал, что никогда еще не проводил время так весело и интеллектурально, что хорошо было бы придумать, как растянуть это веселье до конца наших дней, а после завещать Джима нашим детям, потому что он же будет понемногу привыкать к этой игре, и она ему все больше нравится станет. А еще сказал, что тогда мы могли бы ее лет восемьдесят продолжать и это стало бы лучшим в истории результатом. И все мы прославились бы, как ее участники.

Утром мы пошли к поленнице и изрубили подсвечник на кусочки удобных размеров, Том уложил их вместе с оловянной ложкой себе в карман. От поленницы мы направились к негритянским хижинам и, пока я заговаривал Нату зубы, Том сунул один кусочек в середку кукурузной лепешки, которая лежала в Джимовой миске, а потом мы пошли с Натом — посмотреть, как сработает наша идея. Сработала она роскошно: Джим впился в лепешку зубами и чуть все их не переломал — чего уж лучше. Том и сам так потом говорил. Джим повел себя молодцом, сказал, что это просто камушек, они же, сами понимаете, вечно в хлебе попадаются, но после этого уже ни в какую еду не впивался, не потыкав ее сначала вилкой в трех-четырех местах.

Ну и вот, стоим мы там в полумраке, как вдруг из-под кровати Джима выскакивает пара собак, а за ними еще, и еще — одиннадцать штук в хибарку набилось, даже дышать стало нечем. Господи, мы ж забыли дверь пристройки закрыть! Нат как завопит: «Ведьмы!» и повалился на пол — катается среди собак, и стонет так, точно смерть его пришла. Том распахнул дверь и выкинул в нее кусок принесенного Джиму мяса, и собаки помчались за ним, а Том выскочил следом, и через пару секунд вернулся, и дверь захлопнул — это он, я так понял, пристройку закрыл. А после взялся за Ната — утешал его, успокаивал, спрашивал, не причудилось ли ему опять чего-нибудь. Нат сел на полу, проморгался и говорит:

— Марса Сид, вы, небось, скажете, что я дурак, но я, ей-ей, видел целый мильён собак, не то бесов, не то не знаю кого. Вот чтоб мне помереть на этом месте, если не видел! Святым Богом клянусь! И я их чувствовал, марса Сид, чувствовал, сэр; они так по мне и сигали. Эх, попались бы они мне в руки еще разок, только разок, я большего не прошу. А еще пуще хочу, чтобы они от меня насовсем отвязались.

Том говорит:

— Ладно, я скажу тебе, что думаю об этом. Почему они примчались сюда ровно в то время, когда этот беглый негр завтракает? Да потому, что они голодные, вот и вся причина. Тебе надо ведьмин пирог им испечь, они и успокоятся.

— Да Бог ты мой, марса Сид, как же я его испеку, пирог-то ведьмин? Я о нем и не слышал ни разу.

— Ну что же, в таком случае придется мне самому его печь.

— Испеките, миленький, а? — испеките! Я тогда землю буду целовать, по которой вы ходите, вот вам крест!

— Хорошо, испеку, для тебя не жалко — ты обходился с нами по доброму, беглого негра показывал. Но только будь осторожен. Когда мы пирог печь начнем, ты лучше к нам спиной повернись, тебе никак нельзя видеть, что мы в сковороду кладем. И когда Джим его из сковороды будет вытряхивать, ты тоже не смотри — мало ли что может случиться, заранее же не скажешь. А самое главное, не бери в руки того, что ведьмам принадлежит.