— В руки, марса Сид? Что вы такое говорите? Да я к нему и за сто тысяч билльярдов долларов даже пальцем не притронусь.

Ну что же, дело сделано. Покинув хибарку, мы пошли на задний двор, к куче мусора — старые башмаки, тряпье, разбитые бутылки, пришедшие в негодность кастрюльки и сковороды и прочая рухлядь — порылись в ней и разжились старым жестяным тазом, и заделали, как могли, его дырки, чтобы можно было испечь в нем пирог, спустились с ним в подвал, доверху наполнили тазик мукой и отправились завтракать, а дорогой подобрали два кровельных гвоздя, — нужнейшая, по словам Тома, вещь для узника, которому требуется выцарапывать на стене камеры и свое имя, и повесть о своих печалях, и опустили один из них в карман висевшего на спинке стула передника тети Салли, а другой засунули за ленту на шляпе дяди Сайласа, которая на бюро лежала (потому что услышали от детей, что их папа и мама собираются навестить этим утром беглого негра), а уже в проходе, где мы обычно завтракали, Том украдкой сунул оловянную ложку в карман сюртука дяди Сайласа, и все мы стали ждать тетю Салли, которая почему-то запаздывала.

Пришла она раскрасневшейся, сердитой и вспыльчивой, еле-еле дождалась конца молитвы и принялась одной рукой кофе разливать, а другой тюкать наперстком по затылкам подворачивавшихся ей детей, говоря:

— Ну все уже перерыла, а второй твоей рубашки так и не нашла, и куда она могла подеваться, ума не приложу!

Сердце мое так и упало, пробив легкие, печенки и прочее, кусок жесткой кукурузной лепешки застрял у меня в горле, я закашлялся, и он вылетел и, пронесшись над столом, угодил в глаз одному из детей, и бедняга взвыл, точно индеец перед боем, и скрючился, как червяк на крючке, а Том побледнел аж до синевы, в общем, с четверть минуты, если не дольше, состояние наше было самое аховое, я бы свое за бесценок продал, да покупателя не нашлось, но потом мы опомнились, — просто нас эти слова врасплох взяли. А дядя Сайлас и говорит:

— Удивительнейшая история, ничего не понимаю. Я очень хорошо помню, что не надевал ее, потом что…

— Потому что на тебе другая надета была. Сам не понимаешь, что говоришь! Я знаю, что ты ее не надевал, да еще и лучше тебя знаю, дырявая твоя голова, — она вчера на бельевой веревке висела, я своими глазами видела. А теперь ее нет, вот и весь сказ, и тебе придется в красной фланелевой ходить, пока я не найду время, чтобы сшить для тебя новую. Третью рубашку за два года! Как будто мне делать больше нечего, как только рубашки тебе шить, — и что ты с ними делаешь, ума не приложу. Мог бы уже научиться беречь их, в твои-то годы.

— Ты права, Салли, права, но ведь я стараюсь, как умею. Однако с этой-то я ни в чем уж не виноват, ты же знаешь, я к рубашкам и не притрагиваюсь никогда, не считая той, что на мне надета, а с себя я, помнится, ни одной еще не терял.

— Нашел, чем хвастаться, тоже мне, заслуга, — ты бы и с себя потерял, кабы смог, нисколько в этом не сомневаюсь. И если бы у нас только рубашка пропала, так ведь нет — еще и ложка, и не только она. Было десять, стало девять. Ну ладно, рубашку мог теленок сжевать, но ложку-то он есть не стал бы. Это уж наверняка.

— А что у нас еще пропало, Салли?

— Шесть свечей — вот что. Их могли, конечно, и крысы утащить, да так оно, думаю, и было, удивительно еще, что они по всему дому не шастают, ты ведь только обещаешь их норки запечатать, да ничего не делаешь, и не будь крысы такими дурами, они бы на голове твоей ночевали, Сайлас, а ты и не заметил бы, и все-таки ложку крысы утащить ну никак не могли, это я точно знаю.

— Да, Салли, это моя вина, признаю, мое упущение, но я их норы еще до завтра заделаю.

— Ой, ну зачем же так спешить, я и до следующего года подождать могу. Матильда Ангелина Араминта Фелпс!

И как даст ей по голове наперстком, и девочка мигом выдернула из сахарницы руку. Тут в проходе появляется негритянка и говорит:

— Миссус, у нас простыня запропала.

— Простыня? О Господи Боже ты мой!

— Я их норы прямо сегодня заделаю, — говорит, совсем опечалившись, дядя Сайлас.

— Да замолчи ты! По-твоему, крысы, что ли, ее утащили? Куда она подевалась, Лизи?

— Вот как на духу, миссус Салли, не знаю. Вчера на веревке висела, а теперь не висит, нету ее.

— Сдается мне, судный день наступает. Сколько живу на свете, никогда такого не видела. Рубашка, простыня, ложка, шесть све…

— Миссус, — это девочка-мулатка из дома вышла, — у нас куда-то медный подсвечник подевался.

— Убирайся отсюда, наглая тварь, пока я тебя сковородой не пришибла!

Знаете, она уже просто сама не своя была. Я начал прикидывать, как бы мне улизнуть из дому — по лесу погулять, покуда не уляжется буря. Тетя Салли продолжала рвать, метать и руками размахивать, все остальные сидели тихие, присмиревшие, и тут дядя Сайлас вытянул из кармана ложку и вид у него стал — глупее некуда. Тетя Салли замерла с открытым ртом и поднятыми над головой руками, а мне страх как захотелось поскорее оказаться в Иерусалиме или еще где-нибудь. Помолчала она немного и говорит:

— Ну, ничегошеньки другого я и не ожидала. Значит, она все это время у тебя в кармане лежала, да почти наверняка и все остальное тоже там. Как она туда попала?

— Честное слово, Салли, не знаю, — говорит он, вроде как оправдаться пытаясь, — знал бы так непременно сказал. Я перед завтраком семнадцатую главу «Деяний» читал, тогда, наверное, и положил ее в карман, сам не заметив, — вместо Евангелий, пожалуй что так, потому что Евангелий же в кармане нет — вот я сейчас схожу, посмотрю, если Евангелия там, где я их читал, значит, в карман я их не укладывал, и тогда получается, что я их в сторону отложил, а сам взял ложку и…