Фаня заикалась, задыхалась, дергала себя за сережки, теребила косы и в конце концов объявила, что отказывается учиться читать про то, как единственная работа, которую она умеет делать, скоро будет уничтожена.

Пока Айрин рассказывала, Анастасия поглаживала яркую салфетку из соломки: каждый раз, когда она говорила с кем-нибудь из негров, мир казался отягченным неразрешимыми проблемами.

— Неужели ты не знаешь, что ничего нельзя изменить к лучшему? — спросила Анастасия.— Ничто нельзя изменить. Так говорит Источник.

Айрин молча ждала, что последует дальше. Анастасия, по-видимому, воодушевилась.

— Источник опять помирил меня с родными. Ты не поверишь, но мы переписываемся по крайней мере раз в неделю. Подожди, я сейчас покажу...— Анастасия встала и вышла в другую комнату. Вернулась она со связкой писем. Вытащив одно из пачки и разгладив страницы на столе, она приготовилась было читать вслух, но поймала иронический взгляд Айрин и молча подвинула к ней письмо. Айрин бегло его просмотрела.

Когда-то родители Анастасии были баптистами. Теперь они стали «свидетелями Иеговы». В письме очень много говорилось о том, как неизменно и горячо они любят Анастасию и еще больше — как постоянно молят Иегову о ее благополучии. Из письма следовало, что молитвы в Арканзасе возносятся каждый час. У Айрин просто волосы встали дыбом, но она заставила себя сохранять спокойствие.

Только раз она виделась с семьей Анастасии, и ей всегда казалось, что Анастасия нарочно подстроила эту встречу. Тогда Айрин некоторое время жила в ужасных трущобах округа Колумбия и, следовательно, в глазах тех знакомых, которые считали бедность чем-то вроде заразной болезни, представляла образованную, но безумную в своем поведении часть люмпен-пролетариата. Родители Анастасии приехали в длиннейшем «линкольн-континентале» розового цвета. Отец и братья храбро проделали усыпанный отбросами путь к дому, где она жила, но мать (подняв стекла и спустив занавески) ждала, пока Анастасию и Айрин доставят к машине. Ее серые глаза с выражением ужаса вонзились в глаза Айрин. «Почему? Зачем это?» — спрашивали они, пока губы заученно говорили, как она рада, что вот наконец-то пришлось познакомиться. «Чего она боится?» — спросила тогда Айрин у Анастасии. «А чего она небоится?» — ответила Анастасия.

Братья Анастасии — кожа у них была янтарно-желтая, волосы курчавые — держались развинченно и говорили на каком-то непонятном, полном скрытой угрозы неязыке, как свойственно мальчикам их возраста. Одному было пятнадцать, другому — шестнадцать лет. У отца кожа была оливкового цвета, волосы в мелких завитках. В нем чувствовалось такое внутреннее, напряженное беспокойство, такая мрачность духа, что, взглянув на него, нельзя было не содрогнуться. Улыбка на его лице казалась противоестественной. И вот отец писал ныне о любви к богу, о божеском милосердии и всепрощении, а также о том, как он счастлив, что дочь, в душе всегда «девушка благонравная», наконец-то вступила на «стезю смирения». Только на этой стезе можно обрести вечное спокойствие душевное в мире, который грядет.

«Смирение,— подумала Айрин.— Вечное спокойствие душевное. Святоша дерьмовый».

— Я тоже хотела делать добро,— сказала Анастасия и засмеялась,— но, конечно, все эти добрые поступки хороши лишь для нас самих и ни для кого больше. Никто и никому еще не сделал добра. Добро делают только себе. Альтруизма не существует. Добрые поступки бессмысленны.

— Постой,— ответила Айрин и пристукнула кулаком письмо, лежавшее на коленке.— Я, например, верю в гражданское движение, в коллективное действие, которое может победить в будущем, и так далее. И в ответственность взрослых за ребенка.

— Люди должны понять,— заговорила Анастасия очень быстро, но как бы во сне, словно зажмурившись, чем вдруг напомнила ей Фаню,— люди должны понять: они страдают потому, что сами выбрали страдание. Если там, где ты есть, тебе плохо, уезжай.

Ребенок проснулся и теперь взобрался Айрин на руки. От его густых волос приятно пахло благовониями. Крошечные пальчики исследовали ее нос.

— Нельзя, например, бросить ребенка,— сказала Айрин.

— Мужчины это делают постоянно.

— Но женщины не бросают, потому что не хотят поступать, как мужчины.

— А мужчины бросают, потому что не хотят поступать, как женщины, эта половина рода человеческого никогда не понимала, что тоже имеет право выбирать.

— Но кто же позаботится о детях?

— Кто-нибудь да позаботится,— ответила Анастасия.— А может, и никто.— И она в упор взглянула на Айрин.— Но так или иначе — безразлично.— И она пожала плечами.— Вот в чем суть дела.

В комнату вошла мать ребенка, розовая и пухлая, как новое махровое полотенце. Ее голубые глаза были какой-то странной, стреловидной формы. Речь изобличала совершенную преданность духовным поискам, отчего жесткое нью-йоркское произношение словно тонуло в патоке сладкоречия, так что ушам было тошно.

— Красивое у вас дитя,— сказала Айрин, ощипывая гроздь винограда и попеременно суя в рот ягоды то себе, то ребенку.

— Спасибо,— проворковала мать,— но мы собираемся отдать ее Анастасии. Она так ее любит, она мамочка просто чудная. А мы уезжаем в Южную Америку.

— Когда? — спросила Айрин.

Женщина пожала плечами:

— Да как-нибудь.

— Вам тяжело было решиться на этот шаг? — поинтересовалась Айрин.

— Источник учит, что дети принадлежат всем и каждому, всему миру.