Пока ничем не занимаюсь. Думаю с понедельника возобновить занятия по математике и физике. Сегодня хочу взять в библиотеке какую-нибудь французскую книгу. А когда жизнь немножко войдет в колею, буду писать. Время у меня есть, встаю я рано, часов в 6, и до кофе абсолютно нечего делать, да и день мыкаешься из угла в угол. Время есть, надо только его заполнить!

Этот месяц из-за болезни Мамочки, а может быть, и по другой причине, прошел удивительно быстро. Я не занималась, почти ничего не читала, да вообще ничего не делала, и месяц прошел как-то бестолково, сумбурно и бессодержательно, будто прожит только один день. Еще совсем недавно я засыпала на гамаке и думала: «Вот завтра воскресенье». И ничем-то оно не отличается от других дней! Раньше, бывало, хоть кто-нибудь из кадет зайдет в субботу вечером и в воскресенье. Все-таки хоть некоторое разнообразие. Возлагаешь на праздники хоть какие-нибудь смутные надежды, а теперь и ждать нечего. Начала даже стихотворение «Здесь все равно, что праздники, что будни». Но кончать не хотелось, глупо. Потом опять были утра, шнырянье из угла в угол, беготня в кооператив, — и вот я опять на гамаке и думаю: завтра воскресенье. Потом опять вертелись дни, опять я не собралась взяться за занятия, и опять я на гамаке и думаю: «А ведь завтра воскресенье».

За последнее время стала страшно рассеянна. Поставлю какую-нибудь вещь на стол, а потом ищу ее по всей комнате. Все скоро забываю, путаю, не помню, что вчера. Когда я вчера сказала Всеволоду про такую рассеянность, он засмеялся и сказал: «Пришло и ваше время: вы влюблены». Не понимаю только, на что он намекал.

Вчера я с ним и с Лялей долго гуляла вечером. Мы говорили о теории Дарвина, немного спорили с Лялей, которая все опиралась на священную историю. За последнее время я убедилась, что Всеволод самый умный из всех кадет, самый развитой и начитанный! На него я уже не могу смотреть сверху вниз. Вчерашний разговор о науке, о всемирной эволюции, о тех открытиях и изменениях, что предстоят в будущем, показал мне, что жизнь можно заполнить, что работы впереди — очень-очень много. Только одного мы не коснулись — души. Ведь для чего-нибудь природа дала человеку душу. Тело человеческое — это сама природа, оно дано для того, чтобы развиваться, расти, эволюционировать. А душа для чего? Говорила на днях с Павликом. У него в жизни есть цель — сделаться агрономом, вернуться в Россию и там «работать для общества». Последнее мне показалось фразой, и я попросила объяснения. Он ответил: «Стремиться к тому, чтобы большинству было хорошо». Я мысленно назвала его идеалистом XIX века и старалась его убедить в том, что он совсем не представляет себе свой идеал и не верит в него.

Вчера Папа-Коля уехал в Париж. [295] Почему-то очень страшно мне: ведь это — последняя надежда. А тут еще он кому-то собирался показывать мои стихи, а ответ может быть роковым.

Теперь надо ухаживать за Мамочкой, развлекать ее, а то ей очень грустно. Сегодня в первый раз дует сирокко, потому состояние какое-то кислое и подавленное.

А сама я часто-часто думаю о том, что имя (Лисневского. — И.Н.)даже не упоминается на последних страницах дневника. Небытие прошло, то, чего не было, уже никогда не будет. Но теперь я заставлю кого-нибудь влюбиться в себя, и я уж заставлю его помучиться. Только бы нашелся такой дурак. Кажется, моей жертвой будет Павлик.

Щуров получил письмо от Станкевича из Румеля. Тот пишет, что туда приходила шлюпка с «Алексеева» с гардемаринами, среди которых был и Лисневский. Гардемарины всячески уговаривали его перейти на эскадру, говорили, что служить в Корпусе унизительно и т. д. Станкевич отказался. «Все равно мы тебя иначе выбросим из Корпуса. Скоро мы вышвырнем оттуда Кольнера, Жука, Высоцкого и Кнорринга, и тогда останутся только наши, и мы уже покажем себя».

Меня, как громом ударило, хоть удивляться тут нечего. Я знала, что из него сделают подлеца. Но мне это так больно, так тяжело. Я его ненавижу теперь и себя ненавижу. Я писать больше ничего не буду. Все равно ничего не напишешь из того, что чувствуешь. Мне не хочется больше думать о нем, тем более встречаться. Только вот у него скоро переэкзаменовка по физике, и он придет в Сфаят. Но я все-таки думаю, что после того, как он открыто встал на сторону «Звена», [296] у него не хватит наглости прийти к нам.

А все-таки этого я не ожидала от него. Я думала, что он только номинально останется в этой группе, а активно никогда не выступит. Ну, что же? Еще один раз — и уже наверно в последний, — он мне сделал больно.

Я не могу сердиться на Колю, я не умею его ненавидеть. Уже на другой день, когда я узнала его принадлежность к «Звену», я сказала: «Бедный мальчик». Мне его только жалко. Сейчас он в Сфаяте: сегодня у него переэкзаменовка по физике, и мне уже неприятно, что он не зашел ко мне. Я вчера придумала два стихотворения, которые я никому не покажу.

Вчера я видела Колю в кают-компании; он пришел туда, когда мы с Лялей играли в четыре руки. Я держала себя очень сдержанно и сухо и скоро ушла оттуда, оставив его с Марией Андреевной, хотя несомненно, что пришел туда или из-за меня, или из-за Ляли. А сегодня он уже ушел на эскадру, и я знаю, что теперь уже никакая сила не вернет его в Сфаят. Так прошли эти дни, которых я боялась и на которые все-таки возлагала столько смутных невольных надежд. Я даже не сказала ему ни одного слова, и он ни разу не подошел ко мне, а ушел не простившись, только издали крикнул: «Счастливо оставаться!» А ведь ушел навсегда.