Шрифт:
30 июня (по нов. ст. 13 июля. — И.Н.) 1920. Вторник
О Господи! Опять о вчерашнем «Le Revenant». Никто его не понял. Я писала в порыве страсти, энтузиазма, не заботясь о рифмах, и музыкальных созвучьях, в нем нет красоты. В нем один восторг, навеянный музыкой и желанием; молитва идеалу, преклонение перед ним; излияние чувств, любовь — вот что я чувствую в этом стихотворении. Как же это понять другим?! С Мамочкой опять столкновение: «Ты думаешь, ты что-нибудь особенное и тебя „никто не понимает?“» Хоть я и «не что-нибудь особенное», но меня не всегда понимают. И названо оно неправильно. Я хотела назвать его «Плач любви», но решила, что это будет слишком громко и ясно.
3 (по нов. ст. 16. — И.Н.) июля 1920. Пятница
Недавно Донников вернулся из Мелитополя. Я, конечно, не стану передавать всего, что он рассказывал. На фронте настроение прекрасное. Врангель сказал, что через неделю мы могли бы быть в Харькове, но у нас отвратительный тыл, и армия не двинется вперед, пока не наладятся гражданские управления. Стоп, машина! Значит, теперь уже факт, что мы в Харьков не попадем. И мне теперь совершенно безразлично, где придется зимовать. Зимой очень плохо будет, да и летом-то не славно. Но мне все равно… Вот мы уже больше трех месяцев в Симферополе. А кажется, неделю. Как глупо, как однообразно прошли эти месяцы. В Туапсе мы были 2'Л,а кажется — целая вечность! Кажется, что только вчера я говорила: «Я могу ждать еще месяц, целый месяц, не больше» — и вот уже этот месяц приходит к концу. Даже жутко делается, что уже 3-е июля! Время летит так быстро, а мои занятия — ни на шаг. А впрочем, если не в Харькове, так не все ли равно быть в 5-ом или в 4-ом классе. Мне уже все равно. Такое безразличие ко всему… С 18-го будет новый стиль. И это мне уже все равно… Такая меланхолия… такое равнодушие.
6 (по нов. ст. 19. — И.Н.) июля 1920. Понедельник
На днях я видела в театре «Сверчок на печи»… [133] А впрочем, зачем я это пишу, когда у меня есть вопрос, который меня гораздо больше интересует: правда ли, что Слащев сошел с ума?
Недавно Папа-Коля узнал, что в конвое Слащева есть вольноопределяющийся Кнорринг, у которого в Харькове есть родной дядя. Навели справки, оказалось, что нет, не Игорь. А уж так это, поди, подзадорило, так раздразнило.
133
Спектакль по пьесе Ч. Диккенса.
Мое положение безнадежно. Уже скоро начало занятий, а я еще и не начала заниматься. Я на днях должна была начать заниматься с Кутневич, да книг нет. Что делать? Есть у меня только алгебра, синтаксис, древняя история и география. Я решила одна заниматься географией, кончить ее и перейти на другой предмет, и хоть это могу знать как следует, а там… там как-нибудь. Однако подвели меня занятия. Не думала, что это будет самым больным местом!
Сейчас гуляла в саду и ела абрикосовые косточки (абрикосов нет, зато косточек уйма).
7 (по нов. ст. 20. — И.Н.) июля 1920. Вторник
Мне сейчас предстоит одно неприятное дельце: пойти в библиотеку. Неприятность, во-первых, потому, что я абсолютно не знаю, что мне взять: там ничего нет; а во-вторых, я задержала книгу 12 дней, хотя прочла ее давным-давно. Как теперь отделаться — не знаю. Через полчаса мне идти. О, ужас!?!!!
Пришла из библиотеки. Точно камень с души свалился. Все обошлось благополучно. Но теперь уже раньше вторника не пойду, дудки!
10 (по нов. ст. 23. — И.Н.) июля 1920. Пятница
Странное у меня чувство на душе: как будто я уже прошла свою жизнь, и скоро всему конец. Будущее туманно и страшно. Как подумаешь, что жить в Симферополе, что с Харьковом все порвано, так до слёз, до боли делается жаль себя. Кто поймет такое состояние? Предчувствия странные: чувствую я совершенно ясно, что жить в Симферополе мы не будем, что скоро-скоро вернемся домой. Другое чувство говорит, что скоро и всей жизни конец. Говорят, сердце вещун, не обманет, а меня наверно обманывает. Не верю!
И себя жаль, и всех беженцев жаль; и того бедного судейского в рваном пальто жаль, что обедает с нами в столовой и весь день ничего не ест, кроме супа; жаль и Донникова, и всех-всех, и снова — себя. Нет, я правду говорю, что у меня жизнь осталась в Харькове.
11 (по нов. ст. 24. — И.Н.) июля 1920. Суббота
Сегодня я ходила с утра с детской площадкой гулять. Ядвига Матвеевна работает на этой площадке и позвала меня гулять. Там все малыши, но такие славные. Ходили на «второй ставок» [134] — это пруд и сад. Я не люблю описывать прогулок: это уже скучно, не свободно, похоже на обязательство, на гимназическое сочинение и т. д. Да и зачем это?
134
Ставком называли место около водоема, где ставят сети (ставки).
Сейчас я читала рассказ о древних раскопках, о чтении иероглифов и клинописей, и так меня завлекла эта история древнего Вавилона, его культура, искусство, жизнь… Древняя история очень интересна, но… не по учебнику и не для экзамена. [135] Так бы зарыться в древние исторические книги, позабыть обо всем на свете, наслаждаться прошлым и, главное, сознавать, что никому это не надо будет рассказывать. (Как меня отчаянно искусали москиты, вот мученье!)
Вот уже и 11 июля, мой срок истек, я больше не могу ждать… и не жду. Довольно ждать! Что это за правительство, в самом деле! До сих пор еще Александровск не взят, а я уже мечтаю о Харькове. Эх, да что там! «Пропадай моя телега, все четыре колеса». (Неожиданная резолюция!)
135
Н. Н. Кнорринг, историк по образованию, передал дочери любовь к истории. И в беженской жизни он открывал возможность для самообразования, высоко оценив уровень академической жизни в Симферополе в годы гражданской войны, где он был избран членом «Таврического общества истории, археологии и этнографии» при Таврическом университете, прочел доклад о Екатерининской Комиссии 1767 г., написал несколько работ по истории. «До сих пор я вспоминаю с удовольствием это время, проведенное мною в радушной и гостеприимной академической среде» (Кнорринг Н. Н.Книга о моей дочери, с. 23).