Как тяжело и трудно всегда быть одной. Не знаю, куда девать душу, в чем спасение или отдых от жизни. Можно тянуть трудную лямку жизни, можно много страдать, но в чем-нибудь должен быть отдых, что-нибудь должно быть интересное в жизни. На чем-нибудь надо успокоить свои мысли, утешиться. У меня нет ничего интересного. Я мечусь из стороны в сторону и все не могу найти себе друга-утешителя. Раньше, во все трудные минуты жизни, я любила замкнуться в себя. В себе я находила то, что не могла найти в жизни. Я была счастлива наедине с собой, я чувствовала свое единство, и потому силу и стойкость. Но когда я ближе разглядела себя и увидела свое «я» во всей ужасной правде (а правда всегда ужасна!), я стала сама себе противна. Теперь мне уже стало скучно с самой собой, словно с чужим человеком. Я искала покоя и примирения в религии, но и там не нашла его: первый экстаз прошел и больше не вернулся. Я искала его в физической и умственной работе, но и там не нашла его; я искала его в играх, в веселье, сперва меня это забавляло, пока не надоело. Я искала его в другом человеке, искала идеал, казалось — вот-вот нашла его, с одной стороны — идеал, с другой — мерзавец, уже натыкалась на такие камни. Неугомонная, беспокойная душа, я всюду искала это «интересное», которое бы могло увлечь меня, но оно все-таки осталось где-то далеко. Я сознаю, что ничего в жизни не захватит меня, и я боюсь этого; меня ничто в жизни не может заинтересовать, не то от «великого ума», не то от великой глупости. Я сознаю все свое ничтожество, и это мне больно. Я часто плачу от злости, от зависти и от отчаяния. Лучше было бы совсем не жить, чем жить так. Я себя ненавижу, ненавижу! А как можно жить, когда самого себя презираешь так глубоко. Во мне нет ничего святого. Мне дорога только свобода. Свобода мысли, свобода ненависти, — кто может отнять ее у меня? Это все, что у меня осталось. Только в этом и может быть мое утешение.

Весь день почему-то сильно болит голова и ужасный насморк, несмотря на то что день был знойный. Утром Наташа со Станкевичем вытянули меня идти за рожками. [242] Я сначала не хотела, напоминала прошлогоднюю историю с Карягиным, да и как-то неловко было, но все-таки пошла. Арабы видели и, по-видимому, им было все рано, кто срывает эти рожки.

Заниматься днем не могла, было какое-то тяжелое нервное состояние, болела голова; ночью искусали москиты, и опять стали нарывы. Вечером долго раскладывала пасьянс.

За сегодняшний день не произошло, кажется, ничего интересного, за исключением разве того, что немножко повздорила с Мамочкой, потом ничего, прошло. Так и всегда, изо дня в день, из года в год.

Еще было интересное сегодня, что французы завтра закрывают воду, чуть ли не на целую неделю, а кто говорит, и больше. Пришлось запасать воду. Погода резко переменилась, На днях было сирокко, а сейчас холодно. Когда я встала в очередь за водой, то здорово замерзла и теперь даже немножко кашляю.

Хочется писать много, много, да нечего.

День не пропал. Много занималась, и урок русского прошел хорошо. На днях о. Георгий попросил у меня стихи. Я ему дала, хотя и далеко не с охотой. Сегодня говорит мне: «Читаю ваши стихи с удовольствием…», а мне неприятно, что теперь у меня отобрано последнее, что было мое, только мое и только для меня. А что-нибудь такое непременно должно быть у человека.

Вчера не писала, потому что была завязана рука: меня покусали москиты и сделались нарывы, потому пришлось все завязать!

Я чувствую какую-то странную пустоту. Мне много дела, но вместе с тем и нечего делать. Мне надо прочесть кое-что из произведений Жуковского, кончить конспект, выучить английский урок и, главное, и самое противное, надо писать сочинение на тему: «Есть ли у Чехова идеалы?» И ничего-то из этого не хочется делать, а что хочется — и сама не знаю.

Сегодня нечего писать. Как-то грустно прошел день. С самого утра впала в какое-то нервно-подавленное состояние, когда хочется плакать и нет причины, когда каждый пустяк действует глубоко и больно. Так было в церкви, потом дома — длинное ничегонеделание, вечером на акафисте и, наконец, за чаем, когда я обиделась, когда Юра сказал, что купит мне готовый дневник, где мне останется только подставлять числа, а Мамочка сказала, что будет очень рада, так как я по вечерам долго пишу дневник и мешаю спать. Все это было, конечно, в шутку, но как-то нехорошо. Обижаться было не на что, и я тихонько вышла на «дачку», села на chaise longue [243] и долго плакала. О чем — не знаю. Но только в таком состоянии я не могу ни заниматься, ни писать, ни работать как следует.

Ходили на море. Устала-таки.

Если когда и появится светлое настроение, то оно моментально сменяется тупым, безрассудным отчаянием.

«Как все глупо, как все мелочно, и везде-то я бываю ненужной, и нет выхода. Все надоело, опротивело. Так больше нельзя». Так я думаю сейчас.

«Как все хорошо, как жизнь интересна! Как много в прошлом, и сколько впереди! Как много в жизни хорошего и без того, что люди называют счастьем. Только уметь надо, уметь и понять». Так думала я полчаса назад, на спевке.

С утра начала было заниматься, да Наташа соблазнила играть в теннис. А уж если я начала это дело, так мне мало час или два. Играла весь день, не останавливаясь. Начала стирку, но не выдержала и пошла на площадку. Так белье и осталось в тазу. А завтра английский и русский, уроков много. Не успею!

Ничего не сказал мне сегодняшний день, ничего. А между тем все сильнее и сильнее встает вопрос: куда девать себя? Душу куда девать? Где та деятельность, где я могу быть нужна?

Мне надоело думать все о себе, все о себе, хоть бы кто-нибудь внес свежую струю ко мне в душу. Ничего, кроме старых, безобразных болячек.