– Ваш коллега, вы могли о нем слышать, Александр Борисович Турецкий, в данную минуту занимается выяснением обстоятельств, по которым, очевидно, вашими стараниями, Василий Игнатьевич, были сняты три обвинения с Калужкина. Но оставлено четвертое. Вот, собственно, о нем и речь, если позволите.

– А какое имеет значение, позволю я или нет? Наверняка ведь приехали, заручившись предварительными полномочиями или обязательствами неких верхних инстанций оказывать вам помощь при давлении на следователя. Разве не так? Впервые в жизни, думаете, такие вот «подходы»?

– Исключительно, чтобы успокоить вас, отвечаю: никаких обязательств и никакого давления не будет. Речь только о существе дела. Мы – люди давно уже не наивные и прекрасно понимаем, что если следствием не принимаются во внимание ни акты медицинских и криминалистических экспертиз, ни показания свидетелей, противоречащие выстроенной следствием версии, то тому должна быть очень важная причина. Можно догадаться и какая. И из этого факта «раскрутить» такое количество следственных и процессуальных нарушений, что кое-кому мало не покажется. Но сейчас я рассуждаю об этом чисто гипотетически. Александра Борисовича в настоящий момент интересует не вопрос: чьи конкретные интересы защитили следствие и суд, осудив непричастного к делу человека, а сам факт освобождения Калужкина и снятия с него инспирированного ему «липового» обвинения. Подождите немного, – Грязнов предостерегающе поднял ладонь, – я еще не закончил. Два слова, и вы наконец сможете выразить мне свое глубокое возмущение. И даже официальный протест, если пожелаете. Да я, честно говоря, и не сильно настаиваю, чтобы вы взяли на себя труд дослушать меня. В принципе это не мне, а вам необходимо. Знаете, почему?

– Ну?.. Почему? – выдавил из себя следователь.

– А потому что, доказав невиновность осужденного, и мы это обязательно сделаем, несмотря на категорическое нежелание ваших местных органов милиции, прокуратуры и суда, а также специально подобранного и грамотно обученного защитника, возвращаться к этому делу, мы невольно создадим вокруг вас, Василий Игнатьевич, в первую очередь крайне негативную атмосферу. Более того, начальство от вас немедленно открестится, сделав «крайним». И уже после этого вопрос о вашем профессионализме и вообще о вас будет раз и навсегда снят с повестки дня. А уж пресса постарается, – она обожает подобную «жареную» фактуру, – как можно шире «раскатать» ее в средствах массовой информации. И мы ей поможем. И не только в Астрахани, надеюсь, поскольку у нас есть возможность привлечь… Ну, скажем так, в силу достаточно близких в недавнем прошлом отношений, привлечь внимание Генеральной прокуратуры. Вам же наверняка известно, какое пристальное внимание уделяет наш президент правовым нормам? Он сам – юрист, а дело, между прочим, достаточно вопиющее. Великолепный прецедент для постановки и широкого обсуждения вопроса о крайне низком уровне проведения следственных действий.

Грязнов усмехнулся, заметив протестующий жест Егоркина, который даже встал со скамьи, на которой они сидели в парке оздоровительного комплекса. С немалым трудом Вячеслав Иванович уговорил следователя выйти из здания на территорию, чтобы обсудить проблему без посторонних. Еще и жена Егоркина не хотела отпускать мужа одного, боясь, вероятно, что его, как минимум, похитят. Выражение на лице ее было примерно такое: опасность грозит им тут со всех сторон. Вот как запугали «поборника установления истины»!

Егоркин, видел Грязнов, был действительно не в себе, так его, вероятно, «достали» и свои, а теперь еще и чужие. И тут Вячеслав Иванович решил, что пора вступить в дело дальнобойной артиллерии.

– Я хочу вам, Василий Игнатьевич, нарисовать одну небольшую картинку, а потом спросить у вас, в чем я окажусь неправ, разрешите?

Грязнов заговорил почти ласково, как с больным человеком, и Егоркин лишь сокрушенно вздохнул и почти обреченно махнул ладонью, вернувшись на скамью. Ничего, мол, с вами не поделаешь…

– Между прочим, в расследовании, как вам ни покажется странным, весьма существенную помощь нам оказала ваша дочь. Естественно, что ее имя не будет нигде фигурировать, можете быть в этом абсолютно уверены. Но она помогла нам раскрыть, мягко говоря, человеческую суть генерала Привалова, а также его ближайшие планы. А вот теперь имейте в виду: одно ваше лишнее слово, и ей будет грозить смертельная опасность. У меня имеются все основания так говорить, поверьте на слово, не проиграете, во всяком случае.

– Ее-то зачем?! – в отчаянье воскликнул Егоркин.

– А ее никто не заставлял, даже и не настаивали, не просили. Это ее собственная инициатива. Очевидно, как всякий честный человек… Можете ею гордиться, она выказала куда большую принципиальность, если это свойство характера может иметь различные степени. Полагаю, что уже сам этот факт вам о чем-то говорит, а потому настойчиво советую соблюдать крайнюю осторожность с теми, кто требовал от вас нужных результатов расследования. И в первую очередь – в отношении моего бывшего доброго друга Алексея Кирилловича, оказавшегося совсем не тем, за кого себя активно и профессионально выдавал. Увы, и я дал маху, грешен, хотя это – не утешение. Но я – на пенсии, а вам ведь еще далеко до нее? Так вот, к делу. У него скоро кое-что может взорваться под ногами. И он сам уже понимает, что вы крепко зарвались с этим бессловесным Калужкиным. Вы будете вынуждены освободить его, дезавуировав собственные выводы, если… Если ваши коллеги не попытаются убрать осужденного, как это обычно делается в подобных случаях в криминальной среде. Что скажете?

Егоркин помолчал, а потом безразлично пожал плечами. Ну и тип!

– Ну, а теперь я хотел бы услышать от вас самый простой ответ: кто настаивал больше всех на обвинении пчеловода? Привалов или Микитов? Хотя, в общем-то, это одно и то же, ибо они – и милиционер, и прокурор, – друзья-подельники, как выясняется. Прошу отметить, со слов Людмилы Васильевны. Понимаете, куда дело пойдет? Ну, так кто усердствовал больше остальных?

Егоркин задумался. Протестовать он уже больше не хотел. Значит, информация Грязнова не была для него новостью. Это – похвально, ему теперь есть за что бороться. Да, виноват, но ведь как давили! Чтоб потом набраться храбрости и – поименно…