Со смертью моего отца Зухра воспряла духом; но близилось ее сорокалетие. Уже давно не показывался ни один претендент, даже из множества тех, кого неизменно отвергала Лелла с тех пор, как стала вдовой. Так что последнюю надежду Зухра возлагала на Тамани. До сих пор мою тетку останавливала робость. Между ней и Тамани никогда не бывало никаких секретных переговоров. Просто, когда приходила Тамани, Зухра принималась вдвое усердней строчить на машинке.

Собравшись уходить, Тамани поднялась. Обошла по кругу патио, прощаясь с каждой из женщин в отдельности. Я сидела на прежнем месте; Сакина и Аниса оставили меня, убежав в комнату к своему отцу. Тамани приблизилась ко мне.

— До свиданья, Далила… — громко начала она. Потом, нагнувшись, быстро зашептала: — А неплохо тебе было давеча на бульваре Карно, ведь так?..

Тут я вспомнила. Когда днем я шла навстречу Салиму, меня толкнула женщина, закутанная в вуаль, из которой выглядывал только один глаз. Я подошла к Салиму, но заметила, что она остановилась поодаль и еще довольно долго на меня смотрела.

— Смотри, осторожно! Твое счастье, что на этот раз ты наткнулась на меня. Уж я-то не причиню тебе зла… Но если кто-нибудь другой… если твой брат…

Я пристально посмотрела на нее, чувствуя, что бледнею, и злясь на себя за это. Ответить я не успела: она уже повернулась ко мне спиной.

В эту ночь я впервые познала сладость ощущения надвигающейся опасности.

Я трижды ходила с Салимом в конец мола, где громоздились ангары, груды железного лома, за дощатые пакгаузы, белизна которых долго хранила сошедшую с неба светлынь. Трижды ходила туда, словно совершала паломничество.

Там я попадала в область, сотканную из неподвижности, — в ней жесты, объятия, опасно придвигающееся ко мне лицо, которое я принимала, закрыв глаза, обретали волнующую реальность. Стоило нам с Салимом вернуться в эту тень, как вокруг смыкалась молчаливая тайна.

В этот вечер меня внезапно обуял страх. Мне не хотелось лишаться этих часов. Помню, что позже, когда мы, разомкнув объятия, сидели подле стены, я уткнулась лицом ему в плечо. Он медленно приподнял его, повернул к себе, вгляделся в него в свете вечера. Вид у Салима был серьезный, и он мягко спросил:

— Тебе стыдно? — Он ласково провел рукой по моему лбу, по волосам, потом повторил: — Тебе стыдно?

Мне захотелось разрыдаться в его объятиях. Я лишь закрыла глаза.

— Послушай, Далила… тебя уже целовал когда-нибудь мужчина?

Я открыла глаза, потрясенная возможностью, которую я даже не рассматривала.

— Значит, ты так считал?

— Нет, я просто хотел узнать…

— Ты не должен был даже задавать мне такой вопрос.

— Я верю тебе.

Я вновь упала ему на грудь. Он крепко прижал меня к себе. На этот раз я знала, что мне незачем забывать эти объятия, хоронить их там, в тени. Держась за руки, мы пошли обратно. Лишь добравшись до бульвара, мы разжали ладони и зашагали, как обычно, бок о бок.

— До завтра, — сказал он на том месте, где мы всегда прощались.

— Видите ли… я не знаю, смогу ли прийти.

— Почему?

— Пока что мой брат в отъезде, но, если он завтра вернется, я не смогу встретиться с вами.

Он призадумался.

— Я в эти дни совершенно свободен. Как только у вас появится возможность выйти из дому, дайте мне знать… Буду ждать с нетерпением.

Я проводила его взглядом, пока он не исчез. Мне бы следовало сказать ему, что я и сама не смогу пойти туда. Я никогда на это не решусь.

«Тебе стыдно?» — спросил он там. И я закрыла глаза. Не от стыда и не от страха — от одиночества.

* * *

В последующие дни я безвылазно сидела дома. Фарид и Зинеб вернулись, но мне достаточно было бы решиться, и я бы вышла, несмотря ни на что. И все-таки мне не удавалось заставить себя написать Салиму.

Пожалуй, сейчас самое время рассказать о том, что можно было бы назвать моими угрызениями совести. До сих пор меня толкали на вылазки мои подозрения в отношении Леллы, мое возмущение ее, как я считала, ложью. Пока мои мечтания концентрировались на тех двух часах, что мы проводили в безликом кафе, мне было нетрудно бросать вызов своему окружению. Но теперь, говорила я себе, но теперь… Я была во власти страха, в природе которого не осмеливалась признаться и самой себе.

То, что я трижды безропотно следовала за Салимом, объяснялось, думается мне, увлекавшей меня тайной; странное ощущение неизбежного охватывало меня с такой силой, что я шла туда, как идут наши чересчур юные новобрачные к супружескому ложу, — с серьезной покорностью. Мне был необходим этот внутренний огонь, чтобы на краю мола я могла встретить безмолвное объятие мужчины.

Я каменела в его руках; я с каким-то ожесточением закрывала глаза, чтобы забыть это тело, и это дыхание, и эту тишину. Я изо всех сил сдерживала порыв убежать. Укрощая себя, я испытывала горделивую радость от того, что способна дойти до предела в самопожертвовании. Салим разжимал объятия; я отстранялась от него медленно, очень медленно, чтобы по инстинктивной поспешности высвобождения он не заметил, насколько искусственна была моя пассивность. К счастью, к тому времени уже спускалась ночь. Перед новым зрелищем мне было нетрудно забыть то, что было между нами. Я смотрела на Салима с робким вниманием. Я испытывала к нему нечто наподобие уважения за то, что, побывав в самом сердце урагана, осталась невредимой. Сохранялось лишь воспоминание о победе, которую я одержала над самой собой.