Шрифт:
Все Вам доброго.
Ир. Эренбург.
14 июля [1991]
Дорогой Александр Ильич!
Спасибо за вырезку, спасибо за то, что Вы ответили Сеземану [243] . Жаль, что в такой газете, но ничего не поделаешь. Я нашла, что Вы зря не написали насчет ссылки на «Л. Г. Ж.», ведь Эренбург не пишет, что он выгнал Цветаеву, а только что разговор не получился.
И. Г. всегда очень хорошо относился к Цветаевой, и в их отношениях виновата она, это бесспорно.
243
Дм. Сеземан — парижский журналист, переводчик, родился в семье эмигрантов (1922). Вместе с матерью и отчимом (Клепиниными) вернулся перед войной из Франции на родину родителей одновременно с мужем Марины Цветаевой С. Эфроном. Вскоре Эфрон и Клепинины были репрессированы. Воспоминания Дм. Сеземана «Париж — ГУЛАГ — Париж» были (частично) опубликованы в газете «Невское время» (1991, 5 мая). Сеземан обвинял Эренбурга в том, что Цветаева вернулась в СССР из-за того, что ее уговорил Илья Григорьевич. На самом деле это произошло по другим причинам, глубоко личным и широко известным (судьба мужа, возвращение дочери). Об этом и была реплика А. И. Рубашкина «Не упрощать!» в ленинградской газете «Литератор» (1991, № 22).
Еще раз спасибо.
Ваша Ир. Эренбург.
Р. Б. Получили ли Вы «Л.Г.Ж.»? [244]
Без даты [после июня 1995]
Дорогой Александр Ильич!
Большое спасибо за интереснейшую статью об отношениях Цветаевой с Эренбургом [245] . Спасибо за защиту Эренбурга. Мне кажется, что Сеземан не заслужил, чтобы с ним спорить. Кроме того, я не нашла в Вашей статье упоминания об отличительной черте Эренбурга: он настолько ценил талант в искусстве, что никогда не обижался на талантливых поэтов, художников, писателей. Вспомним Гроссмана [246] .
244
Ирина Ильинична прислала А. И. Рубашкину трехтомник мемуаров «Л.Г.Ж.» с трогательной надписью: «Верному борцу за имя Эренбурга — Александру Ильичу Рубашкину, на память о моем отце».
245
Статья А. И. Рубашкина «Перепосвещение дружбы» была опубликована в журнале «Аврора» (1995, № 6). Возможно, была отправлена в журнал с запозданием, отсюда пожелание «хорошего года».
246
С В. С. Гроссманом у Эренбурга многие годы, включая военные, были дружеские отношения. Но уже во времена «оттепели» они разладились. Автор «Жизни и судьбы» был сражен арестом своего главного романа и фактически из-за этого погиб. Он не видел для себя возможности существования в подцензурной литературе. Эренбург — с большими потерями — все же пробивался к читателю. Когда Гроссман после тяжелой болезни умер (1964), Эренбург, еще опальный, выступил на панихиде еще более опального друга с речью, звучавшей как вызов властям.
Желаю Вам хорошего года, хотя ничего доброго он не предвещает. Жму руку.
Ваша
Ир. Эренбург.
Дорогой Александр Ильич!
Лежу в постели, поэтому не писала до сих пор. Лежала в больнице, говорили, что отрежут ногу. Спасибо большое за книги и гонорар, я все получила.
Ваша
Ирина Эренбург.
7 / VI. 97.
Ирина Эренбург — Болеславу Издебскому (Эфраиму Фишману)
26/III 45 г.
Дорогой Болеслав, я Вас называю просто по имени, так как считаю, что мы с Вами стали немного родственниками.
Я та Ирина, о которой Вам уже писала Фаня. Мне хочется Вам написать о той радости, которую я испытала за Фаню, оттого что нашлись ее братья. Фаня, до того, как узнала о Вас, много мне рассказывала о том, как она Вас любит, какие у нее есть братья, поэтому мне кажется, что я с Вами знакома.
Фане пришлось многое испытать, как Вы сами знаете, поэтому, когда она приехала в Москву, она была скрытной и сдержанной. Сейчас она совсем другая: веселая и общительная. Ей было трудно учиться в школе, ведь она плохо знала русский, много пропустила, но сейчас учится хорошо, без посторонней помощи.
Мы с Фаней очень подружились. Я ее полюбила и привыкла настолько, что когда мне приходится (?), то очень скучаю по Фане.
У Фани хороший, ровный характер. В школе мне говорили, что она хороший товарищ, очень исполнительная, ей можно доверить любое дело, и раз она за него взялась она, его выполнит. Мне нравится в Фане, что несмотря на все, что ей пришлось увидеть, пережить, она совершенный ребенок.
Ваши письма доставляют Фане огромную радость, да я думаю, что Вы сами это понимаете.
Я желаю Вам боевых успехов и скорейшего свидания с Вашим братом и Ваней.
Крепко жму руку.
Ваша Ирина Эренбург.
Ф. А. Вигдорова — Ирине Эринбург
Дорогие, забегала и не застала.
Между тем — соскучилась. Очень. И дело есть.
1) Надо сказать Илье Григорьевичу, что после обсуждения в университете его мемуаров трех студентов исключили. Фамилии узнаю.
2) Вернулась из Новосибирска Елена Сергеевна Вентцель, разговаривала с Ляпуновым. Ляпунов сказал: «Я проверил по правдинской подшивке, в 44-ом году в статье Эр-га „Убей немца“ были слова „убей немчонка“».
Молодой аспирант, присутствовавший при разговоре, эти слова подтвердил.
Дело стоит того, чтобы в какой-то части мемуаров дать им по морде и сказать, что этого не было и быть не могло.
Целую Вас и очень хочу видеть.
Ф.
Виктор Шкловский — Ирине Эренбург
1972 г.
Дорогая Ирина Ильинична!
Я не узнал Вас в поликлинике. Мне скоро (очень скоро) будет 80 лет. Вернее стукнет — 80 лет. С годами они начинают с (?). Я совсем не узнаю людей, даже когда они со мной целуются; недавно так я поцеловался с цензором, который запрещал мою книгу. Я встретил его в лифте Госиздата. Это начало склероза. Очень устал. Кончил книгу об Эйзенштейне. Начал новую о Достоевском, я хотел бы писать о смерти своего поколения.
Как бы ни был зол и дерзок человек, он не посмел бы передать поклон мужу — (?) со вдовой. Бориса Леписа я любил и люблю.
Я не узнал Вас, но сержусь как старик, когда мне кажется, что мою дорогу перебегают (?). Дорожу минутами.
Еще не умерли писать не книги, не события.
Память на лица умерла.
Простите меня.
Вы мало постарели, я Вас принял за молодую нетерпеливую женщину.
Старики обидчивы и вздорны.
Живу трудно. Круты лестницы Союзов и издательств. Меня никто не хочет обижать, но всем некогда.