Когда участились воздушные тревоги, обнаружились неудобства здания Музыкальной комедии на улице Ракова: своего бомбоубежища здесь не было, зрителей приходилось отправлять в убежище расположенной по соседству Филармонии. А вскоре в соседний дом угодила бомба. Она повредила и стену театра. Пришлось подумать о другом помещении. В Смольном сказали: занимайте любое театральное здание города. Выбор пал на Александринку — коллектив Академического театра драмы имени Пушкина находился в эвакуации, а толстые стены и своды россиевской постройки сулили надежную защиту.

Оставшиеся в городе пушкинцы — они жили в своих артистических уборных — встретили артистов музыкальной комедии без особого восторга. Пушкинцев шокировало, что на сцене знаменитой театральной академии станут играть оперетты, обоснуется легкий жанр. Мичурина-Самойлова даже написала об этих огорчениях в своих воспоминаниях. Представители легкого жанра миролюбиво возражали, стремясь к мирному сосуществованию. А примадонна оперетты Лидия Александровна Колесникова прижала пушкинцев к стене заданным в лоб вопросом:

— А разве ваша ведущая артистка Елизавета Ивановна Тиме не выступала параллельно с «академией» в оперетте? Ведь она же играла Сильву, Елену Прекрасную, мадемуазель Нитуш! Так в чем же дело?..

Переселение в конце концов прошло благополучно.

Войдя в предназначенную ей артистическую уборную, Колесникова увидела раковину умывальника, заполненную льдом, фанеру на окне, осколки стекла. А на стенах висели фотографии… Сильвы, Елены Прекрасной, мадемуазель Нитуш, Маши из толстовского «Живого трупа», Настасьи Филипповны из «Идиота» Достоевского, баронессы Штраль из «Маскарада»!.. Колесникова попала в довоенную уборную Тиме.

Очень скоро пушкинцы настолько подружились с артистами Театра музыкальной комедии, что, осуществляя для радио композицию по «Маскараду», пригласили на роль баронессы Штраль — на роль, прославленную в течение десятилетий игрой Тиме, — опереточную примадонну Лидию Колесникову. И Колесникова с честью справилась с необычной задачей.

У художественного руководителя Театра музыкальной комедии Николая Яковлевича Янета появились новые заботы. Надо было приобщить бригаду драматургов — Вишневского, Крона и Азарова — к жанру оперетты, с которым они, по их собственным признаниям, были знакомы весьма отдаленно. Янет привез писателям-балтийцам суфлерские экземпляры старых оперетт. Чтение этих текстов не вдохновило соавторов. Они стали прилежно посещать спектакли театра. Вишневский записал в дневнике: «В 5 часов 30 минут пошел на оперетту «Роз-Мари». Смотрел спектакль, чтобы вызвать забытые во время войны театральные эмоции, рефлексы; расшевелить творческое воображение, ослабленное напряжением всех сил, усталостью… Спектакль в темпе, веселый и абсолютно аполитичный. Музыка мелодичная, приятная. Публика принимала шумно, отлично. В финале — цветы, вой и визг девчонок, бросившихся к рампе, чтобы получше разглядеть тенора… Думаю: как в месяц-полтора сделать пьесу? Где взять легкость, задор, шутливый тон? О-о!.. Ведь со страниц газет смотрят наши люди, повешенные, растерзанные фашистами… Борьба лютая!»

Для совместной работы над пьесой писатели перебрались в квартиру вдовы художника Матюшина Ольги Константиновны Матюшиной в деревянном доме на Песочной улице (сейчас дом № 10 по улице Профессора Попова). В отведенной писателям комнате были поставлены три железные койки и три письменных стола. Здесь должна была родиться веселая и героическая пьеса, которой предстояло отметить двадцать пятую годовщину революции.

«Единственное мы знали твердо с самого начала, — писал Крон, — в пьесе должны действовать балтийские моряки, и она должна отразить ту жажду активных действий на море, жажду подвигов, которой жил в те дни весь наш флот».

Итак, коллективным героем комедии должна стать команда военного корабля. Но какого? Линкора? Крейсера? Подводной лодки? Драматурги перебрали все классы кораблей. Нет, слишком сложна организация, велика команда каждого из них. Решили остановить выбор на крошечном связном катере с командой из четырех человек. Катер назвали «СК-13», «Орленок».

Каждый из авторов ввел в состав команды по одному человеку. Вишневский — старого боцмана Капитона Силыча Щекотихина, участника революции. Крон — рабочего парня, ленинградца, механика Мишу Чекрыгина. Азаров, уроженец Одессы, — комендора, одессита Жору Бронзу. Командиром катера «Орленок» был «назначен» лейтенант Кедров. Эта роль предназначалась для артиста театра баритона Ивана Кедрова. Вишневский ввел в пьесу и Елену, балтийскую разведчицу, девушку с Выборгской стороны, каких писатель знал в жизни. Подлинно опереточной фигурой стал Эдди Чижов, комендант береговой базы соединения, — его прототип, известный интендантский деятель, был хорошо знаком военным морякам.

Постепенно вырисовывался план пьесы. И тогда решили, что ввиду крайней сжатости сроков два первых акта будут писаться одновременно. Первый акт взял на себя Крон, второй — Вишневский. История театра вряд ли знает другой такой случай, когда акты пьесы создавались бы не последовательно, а параллельно!

Авторы пришли еще к одному важному решению, вызванному также недостатком времени: не бояться уже существующих литературных решений, приемов, «ходов»; в сочетании с неповторимыми обстоятельствами блокады эти решения и приемы обязательно зазвучат по-новому.

Первую реплику комедии Крон решил предоставить «своему» персонажу — Мише Чекрыгину. Размышляя над этим образом, Крон вспомнил о купринском «Поединке», о Ромашове, который любил думать о самом себе картинно и не иначе как в третьем лице: «И Ромашов поразительно живо увидел себя ученым офицером генерального штаба, подающим громадные надежды… Вот он приезжает сюда — изящный, снисходительно-небрежный, корректный и дерзко-вежливый…» или: «И все-таки Ромашов в эту секунду успел по своей привычке подумать о себе: «И он рассмеялся горьким, презрительным смехом»». Прием, найденный Куприным, давал несомненный комедийный эффект. И вот на бумаге возникла первая реплика Миши: «Стройная, пропорционально сложенная фигура молодого балтийца появилась на спардеке боевого корабля. Она изящно вырисовывалась на фоне светлеющего утреннего неба. Его мужественное лицо, овеваемое легким ветерком, было обращено к восходящему светилу…» Эти слова Миша говорил, вылезая из люка, о самом себе.