Ночью нам инсценируют побег. Мое разбитое лицо и окровавленная немецкая форма выглядят предельно живописно и всем своим видом подтверждают историю о пытках в НКВД. Легенда для оберштурмфюрера такова: русские заподозрили Нестеренко в сотрудничестве с абвером из-за старого знакомства со мной. Спасая нас обоих от расстрела, Серега бежит вместе со мной. Старшина должен убедить Шмека, что настроен антисоветски и готов сражаться за Великую Германию.

Сомневаюсь, что это очень правдоподобно, но без няньки меня не отпускают. Не доверяют.

— Задыхаясь от быстрого бега, ломимся через густые заросли боярышника, мокрые колючие ветви хлещут по лицу, сзади постепенно смолкают выстрелы ложной погони — как будто не догнали.

Когда останавливаемся отдышаться, Пауль оборачивается ко мне и просит: «Пожалуйста, не говори никому, что я на расстреле плакал».

— Да что ты! Я, наоборот, скажу, что ты, рванув на груди рубаху, кричал «Хайль Гитлер!».

— Не вздумай!

— Почему?

— Камерады примут меня за идиота.

Поднимаемся все выше в горы и к середине следующего дня доходим до сакли старого чабана. Навстречу выбегает пара здоровенных пастушьих овчарок, но, признав Пауля, начинают дружелюбно махать пушистыми хвостами: видимо, здесь он частый гость.

Седобородый аксакал гостеприимно поит нас чаем с чуреком, его внук-подросток тем временем режет барашка для шашлыка. Конечно, я и раньше знал о лояльном отношении местных к фашистам, но такая идиллия меня коробит.

— У деда сын в банде, — рассказывает мой друг.

Не успело подрумяниться мясо на угольях, как на огонек пришли еще двое.

Судя по описанию, Гюнтер и Крис. Радостно обнимаются с Паулем, хлопают по плечу. Заботливо переодевают его в запасную фуфайку из рюкзака.

Тот рассказывает о своих приключениях в плену у большевиков, но хотя говорит по-немецки, по тону чувствую: приукрашивает и привирает. Он и в детстве умел вдохновенно приврать — этакий юный барон Мюнхгаузен.

Затем из кустов выныривает Алекс — Алешка. Узнав, что я из Грозного, подает мне руку и говорит: «Здорово! Теперь у нас еще хоть один казак в отряде будет. А то я один среди фрицев».

— А как же Кристиан, он же вроде наполовину русский?

— Крис не еврей, чтобы определять нацию по матери, считает себя немцем. Я тоже не русский, а казак. Все мои предки по отцовской линии — терские казаки, мой прадед с генералом Ермоловым Кавказ усмирял, — уточняет свою биографию герр Ростоцкий.

— Дед усмирял, а ты баламутишь, — шучу я.

— Германия баламутит национальные чувства нохчей, чтобы те помогли немцам таскать каштаны из огня, — цинично ухмыляется Алекс. — Только вряд ли Гитлер после победы на Кавказе позволит им создать свое государство.

— Не для того мы кровь здесь проливаем, — вторит ему Димпер. — Кавказ будет наш. Мы тут уже двести лет живем, со времен Екатерины.

Пауль кидает кости одной из чабанских собак, оставшейся с нами. Это совсем молодой пес, любимчик всей четверки. Внезапно что-то почуяв, он начал беспокойно лаять в наступающий полумрак.

— Что это? — насторожился Крис.

— Успокойтесь, камерады, — усмехнулся Гюнтер. — Это просто шакалы. Они нам не опасны.

Алексей разливает по стаканам слабенький немецкий шнапс.

— Ну, за знакомство!

Сидим у костра, едим шашлык, дружески болтаем, периодически поднимая тосты.

Ловлю себя на мысли, что с трудом воспринимаю их как фашистских солдат: в пляшущем свете костра они выглядят как туристы на привале. Сходство усиливает гитара Криса и то, что они одеты не в привычную полевую форму вермахта и короткие сапоги, а в какие-то брезентовые ветровки и горные ботинки со шнуровкой.

Вот только пьют они не по-нашему, уж больно маленькими дозами.

— Давай, Серега, тяпнем по-нашему, по-русски! — вдруг предлагает мне Ростоцкий. Наливаем граненые стаканы до краев и пьем залпом, без закуски.

— О! — восхищенно тянут трое немцев и качают головами.

Потом пью с каждым на брудершафт.

После выпивки затягиваем песни: Крис аккомпанирует на гитаре, у него и у Пауля приятные мелодичные голоса. А вот Ростоцкому медведь не просто наступил на ухо, а даже изрядно там потоптался. Ревет как пьяный извозчик.