— Успокойся, все будет хорошо, — я пытаюсь успокоить одновременно и Криса, и себя самого, но в душе остается страх за жизнь Пауля.

— Скорее, скорее, — торопит шофера нервозный майор Петров.

Вот машину занесло на повороте, от резкого движения раненый слабо застонал. Чермоев пытается влить ему в рот несколько капель воды из фляги, но тонкая струйка стекает по сжатым бескровным губам.

— Святой Петр, ты спрашиваешь, помню ли я, что говорил о прощении грехов наш Господь?! Помню, конечно, этот библейский текст, мама читала мне в детстве библию: «Когда Иисус умирал мучительной смертью на кресте, Он дал пример великой любви и прощения даже по отношению к тем, кто распял Его. О прощении для кого Он просил Бога? Лицемерных фарисеев и религиозных лидеров, осудивших Его на смерть? Нет! Они отлично знали, что делали, совершая это убийство! Иисус молился за несчастных, невежественных римских воинов, которые всего лишь выполняли приказы и действительно не знали, что происходит. За них Он молился: «Отче! прости им, ибо они не знают, что делают».

Святой апостол, ты говоришь, что Бог проявит ко всем грешникам милость и всепрощение, но я должен сначала отказаться от злых мыслей и поступков, раскаяться и попросить о прощении!

Да, я знаю, что на мне есть грех невольного убийства, и я искренне раскаиваюсь в нем.

Святой апостол, а можно спросить, куда попадут после смерти такие, как Чермоев?! Ах да, они же в Бога не верят. Но ты говоришь, что я все равно должен простить и Чермоева, и Джапаридзе, ибо Иисус говорил, что мы должны любить и прощать даже своих врагов.

Страж райских врат с доброй улыбкой смотрит на меня и… отправляет обратно на землю. Моя миссия в этом мире еще не закончена, мне предстоит еще очень долгая жизнь.

Моя душа возвращается в бренное тело — я лежу в санчасти; уже знакомый мне военврач озабоченно щупает мой пульс и качает головой: «Само ранение нетяжелое, пуля прошла сквозь мышцы бедра навылет, кость не задета, но он потерял много крови, необходимо срочное переливание».

Меня очень удивило, что долго доноров искать не пришлось, сразу несколько красноармейцев согласились отдать мне свою кровь. Они спасли мне жизнь, и я до сих пор благодарен им.

— Теперь в тебе есть не только арийская, но также украинская и грузинская кровь, — шутит Лев Давидович. — Но зачем ты сбежал, неужели не понимал, что это безнадежно?!

Говорю ему о Чермоеве, полковник сначала недоуменно слушает мой рассказ о пытках, которыми мне грозил Асланбек, удивляется, затем вдруг начинает заливисто хохотать.

— Пауль, неужели ты поверил во все эти дикие сказки? Однако фантазия у товарища Чермоева, как он обещал: на мелкие кусочки?!.

— А мне в тот раз смешно не было, — с обидой говорю я. Мое лицо пылает от стыда, надо же — я опять так глупо попался на удочку чекистов. Я ведь на самом деле поверил, что капитан сделает со мной ЭТО, я действительно очень сильно испугался!

— Гроне, согласись, что ваша пропаганда представляет большевиков как кровожадных зверей, поэтому ты так легко был готов поверить в любую чушь? — отсмеявшись, говорит Лагодинский. — Ладно, я вижу, что товарищ Чермоев немного перегнул палку. Обещаю, что если ты будешь нормально себя вести, то тебя больше никто пальцем не тронет.

И еще он сказал, что они не расстреляли моего друга Гюнтера, что тот внял голосу разума и дал-таки им согласие на сотрудничество. Несмотря на обиду за очередной обман, в моей душе преобладает все-таки чувство облегчения: я окончательно успокоился и убедился, что ничего страшного ни мне, ни моим товарищам в русском плену не грозит. Тем более что по приказу Лагодинского в госпитале очень хорошо заботятся обо мне.

Сам полковник почти каждый день навещает меня, мы подолгу разговариваем на разные темы, зачастую довольно далекие от политики. Ловлю себя на мысли, что с нетерпением жду его вечернего прихода, а весь день обдумываю сказанное им и готовлю свои аргументы. Полковник оказался интереснейшим, начитанным и высокообразованным человеком: как выяснилось, еще при царской власти он окончил университет. Особенно мне нравилось спорить с ним об истории, которой я очень увлекался в школьные годы, он много интересного рассказывал мне о революции в России и о первых годах советской власти. Очень хорошее впечатление производит то, что, несмотря на огромную разницу в возрасте и звании, он не пытался так явственно давить на меня и навязывать свое мнение, как это делал Серега. Он не повторял расхожие штампы коммунистических газет о пролетариате и классовой солидарности: полковник просто приводил такие весомые и разумные доводы, что я невольно соглашался с ним. Но самое главное, я чувствовал, что многие вещи он говорит искренне, что в нем нет ненависти ни ко мне, ни к немецкому народу. Полковник говорил, что понимает все мои сомнения, но что никто не заставляет меня действовать против интересов моей страны. Однако, спрашивает он, ведь ты и сам согласен, что с такими, как твой бывший командир Шмеккер, надо вести борьбу?! И я действительно начинаю понимать, почему нашему бывшему уголовнику Хейнцу так нравилась нацистская идеология: ведь она вполне оправдывала стремления таких, как он, к грабежам, насилиям и убийствам, прикрывая все это высокопарными словами о превосходстве германской расы.

Под влиянием разговоров с Лагодинским я стал задумываться: «А что я сам раньше находил в идеях нацистов? Ведь в конце тридцатых я с удовольствием горланил с камерадами «Хорста Весселя», и нам очень хотелось, чтобы наша страна была самой сильной в мире. Мы приходили в восторг, видя в кинохронике наши танки с крестами на башнях на парижских улицах; я вместе со всеми немецкими мальчишками радовался нашим молниеносным победам; я просто рвался на фронт и с нетерпением ждал того момента, когда коричневую форму гитлерюгенда на моих плечах сменит настоящая серая солдатская форма. Теперь мне смешно, но я боялся, что война закончится раньше, чем меня призовут в армию, и я не успею совершить подвиг и получить орден из рук самого фюрера!