Чувствую удар снизу.

— Что это, по нам опять стреляют?! Зачем?!! — Нервы Лайсат явно на пределе.

— Успокойся, товарищ, это у нас из-под брюха вышли шасси. Теперь главное не промахнуться с началом полосы, — говорит Курт, постепенно убавляя скорость до 200 км/час. Земля стремительно приближается, вот под выпущенными шасси пронеслись окраинные домики села; пилот резко сбросил газ до нуля и плавно потянул штурвал на себя. От удара о промороженную в камень землю «Хейнкель» тряхнуло так, что у нас чуть не повыбивало все зубы. Самолет вновь подпрыгнул в воздух (скозлил, как выражаются пилоты), пронесся метров пятьдесят над самой поверхностью, повторно ударился о землю, пассажиры кувырком покатились по салону.

Слава богу, мы уже на земле, но это еще не все: самолет продолжает нестись с бешеной скоростью, и Хансен вдруг с ужасом ощутил, что машину уводит влево. Но слева какой-то овраг, не хватало еще перевернуться при посадке! И здесь удача отвернулась от него! Какую педаль давить при левом уводе? В панике вместо нужной правой он надавил на левую, самолет еще больше потянуло влево. Поняв свою ошибку, бортрадист спешно начал давить на правую педаль, и самолет послушно вышел из левого уклона.

Теперь надо остановить самолет! Курт помнил, что резко тормозить ни в коем случае нельзя, надо как-то выключить моторы, где же выключатель зажигания?! Конец ровного поля приближается неумолимо, впереди чернеет пашня. Скорость на спидометре 100… 90… 80 км/час, надо попробовать тормозить. Плавно нажимая на педали, он все-таки умудряется погасить скорость, затем «Хейнкель» вязнет в грязи на краю посадочной полосы. В изнеможении от нервного и психического перенапряжения откидываемся на спинки кресел, по лицам струится потоками пот.

Неожиданно лежащий на полу второй пилот приходит в себя, приподнимается и ощупывает синяк на своей голове. Затем недоуменно оглядывается по сторонам и говорит Курту:

— Кто сажал самолет?! Ты?! Ну, ты даешь, фриц!!!

— Господи, я думал, эсэсман убил тебя, — выдыхает потрясенный Хансен.

— Не дождетесь, я еще полетаю и еще много ваших фашистских душ угроблю! — бурчит русский летчик и показывает ротенфюреру здоровенный кулак.

Тот только досадливо морщится и отводит глаза.

Тем временем самолет окружают бойцы НКВД и вооруженные местные жители. Настроены они явно недружелюбно — ведь они принимают нас за настоящих фашистских диверсантов.

— Выходить по одному с поднятыми руками! — командует их начальник. — При малейшем сопротивлении стреляем без предупреждения!

Первым с поднятыми руками выходит Чермоев, за ним все бандиты. Мы с Нестеренко замыкаем шествие, Петров помогает выбраться полуоглушенному пилоту; удар по голове не прошел без последствий — очевидно, у него сотрясение мозга.

— Весело, мы вроде уже в плену, а нас опять берут в плен, — тихо шепчу я Курту. Но на самом деле мне совсем не весело. Что же сейчас будет? На нас угрожающе смотрят дула винтовок и злые глаза стоящих вокруг советских людей.

На всякий случай прячемся за широкой спиной Нестеренко, но чем он может нас защитить — ведь его тоже принимают за фашистского диверсанта! В толпе местных жителей слышны негодующие выкрики, вспоминают недавние жестокие бомбежки, кто-то из мальчишек швыряет в Серегу камнем.

«Главное сейчас не провоцировать их, вести себя как можно спокойнее», — думаю я. Мне приходилось слышать о случаях расправ с немецкими летчиками, сбитыми над Чечней. К чертовой матери, я прекрасно знаю, на что способна такая вот взвинченная ненавистью толпа, пусть Петров скорее объяснит им, в чем дело!

— Я майор госбезопасности! — орет Петров, вырываясь из рук схвативших его красноармейцев. — Срочно сообщите о нас в Грозненский НКВД!

Но ему не верят! Как ни странно, русская речь еще больше распаляет ярость станичников!

— Наверняка бывший белогвардеец, раз так хорошо говорит по-русски, — делает вывод командир чекистов. Он прекрасно знает, что в составе так называемых немецких парашютных десантов, сбрасываемых на Кавказе, более половины обычно составляют предатели из местных жителей.

Петров получает удар прикладом по ребрам, у него перехватывает дыхание, и он замолкает.

За одно я благодарен командиру чекистов — он все же не допускает избиения нас местными жителями: вооруженные красноармейцы оттесняют агрессивную толпу назад, а нас грубыми пинками распихивают по машинам.

Ситуация проясняется только через несколько часов, когда в Моздок приезжает сам Лагодинский. Все русские члены отряда чуть ли не обнимаются с ним, однако по отношению к нам сквозит какая-то настороженность. Всех немцев (то есть нас вместе с ротенфюрером) отделяют от остальных, полковник молчит и только угрюмо посматривает на нашу компанию.

В крепости всю нашу немецкую компанию запирают в уже знакомый нам каменный мешок карцера. Размещаемся в тесноте на бетонном полу, в голове мельтешат мысли одна тревожнее другой. Затянувшееся молчание прерывает Швейффер.