Перевязка продолжается уже два часа, сначала я был в шоке от ужасных гноящихся, зловонных ран, от белеющих в глубине кровавого месива осколков костей, от сизовато-багровых отечных конечностей со вздутыми фиолетовыми венами, я изо всех сил старался подавлять тошноту. Я почти оглох от жуткой какофонии из стонов раненых и непрерывной ругани Василича, который пытается их перекричать и которому все равно кажется, что дело идет медленно.

— Гроне, у тебя руки из задницы, что ли, растут?! Чего пинцет роняешь?! Хансен, шевелись быстрее, подай тампон. А ты сиди спокойно, не дергайся, — это Василич говорит очередному пленному — Вот черт нерусский, не понимает ни хрена!

Тоня работает мягче и спокойнее, а этот мужик наверняка был коновалом где-то в деревне, думаю поначалу я. Потом понимаю, что у него все получается раза в два быстрее, а это важно — ведь череде пленных не видать конца. Профессионально работает: скальпель и хирургический зонд так и мелькают в его чутких, натруженных, длинных, как у пианиста, пальцах. Он жуткий грубиян, обожает черный юмор, но руки у него золотые.

Через четыре часа я привык и делал свою работу уже автоматически, как робот: промыл, помазал, засыпал, перевязал, следующий. Через десять часов меня уже не тошнит, теперь другая проблема — от усталости темнеет в глазах, руки уже еле поднимаются: промыл, смазал, засыпал стрептоцидом…

— Куда ты столько бинта мотаешь, идиот?! — Василич толкает меня под руку. Перевязочный материал в дефиците, как, впрочем, и все остальные медикаменты: надо экономить — иначе не хватит остальным.

Боже мой, неужели на стул передо мной садится последний пленный?! Делаю ему повязку на голове «шапочка Гиппократа», это почти высший пилотаж в десмургии (так называется наука о перевязках). Вот как я научился, хоть завтра можно сдавать экзамены в мединститут. Никогда, вы слышите, ни за что я не стану врачом!

Кое-как доползаю до своей койки рядом с медпунктом, скидываю сапоги и одетый валюсь на кровать. Курт толкает меня в бок: «Подвинься, куда так развалился» — и падает рядом. Мгновенно засыпаем, и нам снятся раны: сквозные и осколочные, колотые и резаные, проникающие и, черт побери, какие там они еще бывают?!

На рассвете нас расталкивает Василич: «Айда за мной!»

Неумытые (вода в умывальнике замерзла и превратилась в глыбу льда) тащимся на склад, где накануне свалили снятую с пленных меховую одежду. Фельдшер поручает нам обработать вещи каким-то жутко вонючим дезраствором, а потом отнести на термообработку. Это называется дезинфекция и дезинсекция, короче, от всякой заразы и вшей. Курт резонно предупреждает русского, что многие вещи в результате будут испорчены.

— А ты не умничай! Приказ есть приказ! — на полуслове обрывает его фельдшер.

Работаем на складе три дня, прекрасно сознавая, что положительного результата от нашего труда не будет.

— Мне не нужна твоя работа, мне нужно, чтобы ты уморился, — иронизирую я.

Одно хорошо: за эту работу Василич щедро оделяет нас принесенной из дому вареной картошкой и яйцами.

— Ешьте, ешьте, — вздыхает он. — У меня сынок тоже, наверно, где-то в плену, может, и его какая добрая душа накормит.

Вообще он странный, этот русский мужик: то ругает почем зря, может и стукнуть сгоряча; а то, как сейчас, расчувствуется и сделает что-нибудь доброе. На следующий день принес нам молока в заткнутой тряпицей бутылке: «Пейте, мол, дезраствор ядовитая химия, а это вам за вредность».

Однако мы и сами набрались вшей в результате этой дезобработки.

Помню удивление Курта, первый раз обнаружившего на своей майке вошь. Это была вошь-матка, сталинградцы называли их броненосцами. Чистоплотнейший мальчишка держал ее двумя пальцами и недоуменно вопрошал: «Что это?», лицо его с круглыми от удивления глазами было невыносимо комичным.

Впрочем, тогда мне самому было не до смеха, я чесался как шелудивый пес, яростно вцепляясь ногтями то в подмышку, то пытаясь дотянуться до спины.

Проклятые насекомые плодились с адской быстротой, мы боролись с ними прожаркой, выбирали их из швов одежды, давили, давили, но все было тщетно. Все мое тело было в следах от расчесов ногтями, я не мог спокойно спать, но самое страшное было не в этом. Вши были разносчиком смертельной болезни — сыпного тифа. Вскоре болезнь охватила весь лагерь.

Следующие два месяца слились для нас в одну беспрерывную битву — битву со смертью. Тиф безжалостной косой выкашивал ряды ослабленных тяжелой дорогой и голодом пленных, у них уже не было ни физических, ни моральных сил, чтобы сопротивляться смертельной болезни. Наша маленькая медицинская бригада самоотверженно пыталась отвоевать у сыпняка, спасти как можно больше жизней. Наша доктор Тоня буквально сутками не отходила от больных, стремясь хоть как-то облегчить их страдания. Я не знаю, откуда в невысокой хрупкой женщине взялось столько сил, столько милосердия и заботы. А наш суровый фельдшер Василич?! Мне всегда казалось, что он неприязненно относится к бывшим солдатам вермахта, но именно он показал пример истинно христианского прощения.