– Я ответил на ваш вопрос, сударыня?

– Да, сир!
– она смотрела ему в глаза и улыбалась - тепло и бесхитростно.
– И я вечно буду жалеть об этих "если бы".

Это воспоминание - единственная яркая точка в бесконечной череде то скучных, то яростных обсуждений и споров.

Людовику вообще неинтересен Лувр. Лувр тяготит его. Он не чувствует себя здесь дома.

Людовик устал от разговоров о необходимости коренной перестройки всего комплекса зданий, устал от угрюмого упрямства Кольбера, с настойчивостью дятла пытающегося ему внушить, что "ничто лучше не выражает величие духа королей, чем то, что ими построено".

Кольбер твердит бесконечно: "Все потомки мерят величие это по великолепным замкам, воздвигнутым в их царствование".

Людовик согласен с этим. Но он не хочет, не желает заниматься Лувром. Гораздо больше его увлекает мысль выстроить великолепную королевскую резиденцию в Версале. Чудесную резиденцию. Восхитительную.

Он сердится на Кольбера, вздыхает, вспоминая последний спор с упрямым министром. Тот никак не оставляет его в покое.

– Постройка Лувра, - говорит Кольбер, - имеет общенациональное значение. А пятнадцать тысяч ливров, истраченных за два последних года на Версаль, дом, который служит больше удовольствиям и развлечениям Вашего Величества, чем приумножению славы, являются непомерными и необоснованными тратами.

А Людовик представляет себе, каким будет Версаль. И одни мечты о нем в миллион раз более радуют его, чем все связанные с перестройкой Лувра эскизы и расчеты.

И ему приятно, - почему же ему приятно?
– что эта странная женщина с ним согласна.

*

Людовик внимательно смотрит, как Кольбер раскладывает на столе документы.

В одну стопку - прошения. Король является высшим судьей. И любой из подданных имеет право просить справедливого королевского суда.

В другую стопку - подготовленные министрами доклады.

В третью - документы, которые еще подлежат уточнению и доработке. Среди них грамоты об основании академий и музеев, патенты и привилегии.

Людовик не забывает о своем предназначении ни днем, ни ночью. Он мечтает еще более возвеличить Францию. И всегда жалеет, что на многое не достает сил и времени. И еще ему категорически не хватает тех, на кого он мог бы положиться, как на себя самого.

Кто у него есть? Этот доблестный служака Филипп? Хитрец Мориньер? Вечно страдающая о своей загубленной душе Луиза? Все они, разумеется, верны ему сейчас, но будет ли так всегда? И совершенно ли, в самом деле, преданы они ему? Может ли король вообще рассчитывать на безусловную преданность? Людовик совсем не был в этом уверен. И это временами чрезвычайно огорчало его.

*

Каждый королевский день расписан по минутам, и обычно Людовик легко переносит этот жесткий режим, но сегодня...

Сегодня королевский Совет Финансов закончился поздно. Если бы не месса, на которой обязаны быть все члены королевской семьи и на которой, как правило, присутствует весь двор, заседание могло бы продлиться еще бог знает сколько времени.

Он выслушал столько разных мнений. Он устал.

Людовик встает из-за стола, бросает перо.

– Оставьте все, как есть. Я просмотрю это позже.

Он выходит из кабинета. Толпа придворных, как всегда, ожидает его у дверей.

Он мило улыбается маркизе де Шамле, ласково треплет по плечу юного поэта Мишеля - среднего сына маркиза д'Юмьер, на мгновение останавливается около Лавальер. Затем продолжает свое движение в одиночестве. Король не предложил ей руку!
– придворные замирают в недоумении.

А Людовик проходит через залы крыла Лемерсье, выходит к Павильону с часами, идет вдоль колоннады. И думает о Клементине - об этой непонятной женщине с непокорным взглядом. "Хорошо, - думает, - если бы она теперь была здесь".

Глава 14. И он пришел

В мае Лагарне вновь явился в замок Грасьен. Склонился перед Клементиной в глубочайшем поклоне, дождался приглашения присесть и долго рассказывал ей о том, что творится в провинции и вокруг. На чем свет стоит ругал Одижо. Говорил о том, что провинция устала воевать, что скоро, вот-вот уже, восстание пойдет на убыль - надо только изловить, наконец, проклятого бунтовщика, который совсем потерял страх и, как загнанный зверь, теперь опасен более чем прежде.