Однако Курлов в силу своей профессиональной некомпетентности никак не мог быть непосредственным техническим организатором покушения. На данную роль более всего подходит великолепный специалист по работе с секретной агентурой и тонкий знаток ее психологических особенностей Спиридович. Амбициозный жандармский полковник был давно ориентирован на Курлова и связывал с ним свои дальнейшие карьерные планы. Для ученика великого агентуриста Зубатова отнюдь не было невозможным разработать план задействования в покушении осведомителя без риска для безопасности императора. Тем более Спиридович официально отвечал только за охрану царя и поэтому ничем особо не рисковал даже в случае начала серьезного расследования.

В свою очередь, Веригин и особенно Кулябко были фигурами несамостоятельными, и можно было быть уверенным в исполнении ими всех полученных указаний своих патронов. Вероятно, начальник Киевского охранного отделения, полностью находившийся под влиянием Спиридовича, был изначально предназначен на роль «стрелочника», что, впрочем, грозило ему не больше, чем увольнением со службы.

Почему в чужой для него игре участвовал Богров, определенно сказать нельзя. Как, впрочем, нельзя сказать, что его изначально толкнуло в объятия охранки… Возможно, «Аленскому» просто нравились игры со смертью, а жизнь не представляла ценности. Например, он писал в одном письме в конце 1910 года: «Я стал отчаянным неврастеником… В общем же всё мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело». Или можно привести не менее показательный отрывок из одного письма Богрова: «Нет никакого интереса в жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя практика позволит. Тоскливо, скучно, а главное одиноко…»

А вот чрезвычайно интересная и, на наш взгляд, абсолютно психологически достоверная характеристика Богрова, принадлежащая видному большевику Иуде Соломоновичу Гроссману (псевдоним Рощин), который начинал свою революционную деятельность анархистом-коммунистом: «Помню его таким: высокого роста, худой, на щеках разлит румянец — но не производит впечатления физического избытка, скорее румянец чахоточного. Этот румянец придает характер болезненной моложавости. Губы чуть отвисают, открывая выступающие, чрезмерно длинные, передние зубы… В лице нет движения. Оно недоуменно застыло… Говорят: Богров — весельчак, Богров искрится остроумием. Ни разу он на меня такого впечатления не производил. Наоборот. Казалось, что этот человек никогда не знал простой радости, не знал "глупого" счастья, не изведал приступа буйства жизни… В душе была осень, мгла… Был ли Дмитрий Богров романтиком? Нет. В нем жило что-то трезвенное, деляческое, запыленно-будничное, как вывеска бакалейной лавочки… Я очень легко себе представляю Богрова подрядчиком по починке больничных крыш, неплохим коммивояжером шпагатной фабрики… И он бы серо и нудно делал нудное дело. Но точно так же представляю себе и такой финал: в местной газете, в отделе происшествий, появляется петитом набранная заметка: "В гостинице 'Мадрид' покончил самоубийством коммивояжер шпагатной фабрики Д. Богров. Причины самоубийства не выяснены…".

Да, романтика Богрова — если о ней можно говорить — то только как бы протест против нудной обыденщины и смертоносной "обнаженности", что жила в нем и грызла его. Я ни разу не видел Богрова просто веселым, радостным, упоенным предстоящей борьбой и риском. Я помню Богрова оживленным только тогда, когда он острил… А острить он любил. Но было нечто своеобразное в этих остротах. Казалось, дайте Богрову сырой материал мира, и он всё построит по образу и подобию парадоксальной остроты…

С Богровым я встретился в Париже. Он был всё тот же. Внутренне безрадостный, осенний. Он по-старому — жутко острил. Подозрения (имеются в виду подозрения о сотрудничестве с охранным отделением. Они возникали в отношении доброй половины участников революционных организаций, поэтому особо всерьез их, как правило, не принимали. — Авт.) то возникали, то опять исчезали… Дмитрий Богров не делался от этого ни более осенним, ни более "остроумным".

Что побудило Дмитрия Богрова на покушение?.. — Кто скажет? Может, надоело "острить"?..

Может, Дмитрию Богрову не только надоели тщетные попытки заполнить внутреннюю пустоту?.. Может, им двигало и нечто другое. Ведь Богров — в этом я убежден — презирал до конца хозяев политической сцены, хотя бы потому, что великолепно знал им цену… Может быть, Богрову захотелось, уходя, "хлопнуть дверью", да так, чтобы нарушить покой пьяно-кровожадной, дико-гогочущей реакционной банды?»

Да и вообще — возможно ли с позиций логики и здравого смысла анализировать действия человека, как будто сошедшего со страниц одного из романов Достоевского? О совершенном равнодушии к жизни свидетельствует, в частности, и поведение Богрова после оглашения приговора. Достаточно было подать кассацию, и только это оттянуло бы казнь (а в случае отклонения кассации существовала еще возможность обратиться лично к царю за помилованием).

Хотя и тут возможны варианты. Возможно, его действия определяла таинственно исчезнувшая из театра женщина, которую потом охранка и не подумала установить и допросить (никакой трудности это не представляло — все билеты были именными и выдавались по спискам)? В конце концов, многое в истории человечества объясняется знаменитым французским выражением «cherchez la femme».

Увы, ключевые участники и свидетели тех событий, в силу разных причин, унесли с собой в могилу известные им тайны. В отличие от них находившийся в эмиграции вождь большевиков знал о киевских событиях только из газет, но в статье, посвященной смерти Столыпина, точно отметил, что его политическая биография «есть точное отражение и выражение условий жизни царской монархии». В полной мере это относится и к насильственной смерти премьера, для которого несравненно более опасными оказались «стоящие у трона» враги, чем революционные террористы.

А последним было чему радоваться. Им сразу стало ясно то, что Крыжановский констатировал уже после катастрофы революции: «Со смертью его сила государственной власти России пошла на убыль, а с нею покатилась под гору и сама Россия». В этом была закономерность истории — великие реформы требовали великого реформатора, а без них империя Романовых была обречена…

Но всё же, пожалуй, лучше всего закончить нашу книгу словами известного православного публициста начала прошлого века Александра Петровича Аксакова, который, несмотря на понимание всего неизмеримого трагизма гибели главы правительства (особенно учитывая, что хоть сколько-нибудь равнозначной фигуры на замену ему перед грядущими тяжелыми испытаниями не было), считал, что кровь потомка святого благоверного князя Михаила Черниговского была пролита недаром и есть все основания для исторического оптимизма: «Свершилось; нет в России П. А. Столыпина. Как 30 лет тому назад, 1 марта 1881 года, у России был отнят великий Царь Освободитель, которому сейчас, с юбилейных дней 19 февраля, благодарное крестьянство ставит по лицу всей русской земли тысячи памятников, притом отнят в такую минуту, когда он готовился даровать новые блага народу, — так и 1 сентября 1911 г. вырван из жизни русского государства лучший гражданин русский, могучий защитник родины и вернейший слуга Царя. Отнят в то время, когда проведением закона о землеустройстве он так блестяще завершил освободительную реформу 19 февраля 1861 года и с великим усилием проводил его в жизнь народную…

Кто бы ни был подлый убийца — революционер ли, продававший с юношеских лет своих товарищей и в то же время активно участвовавший в революционной работе, или же изобличенный охранник, под страхом смерти взявший на себя позорную роль палача, — рука его во всяком случае могла быть направлена только врагами единой, мощной и славной России, врагами ее развития на благо народное и на страх ее врагам…

Невозможно, однако, чтобы ничтожества явились вершителями судеб великих народов; как ни прикрывают они свой ничтожный рост, увеличивая свою силу при помощи динамита и направленных из-за угла браунингов, они остаются всё же величинами неизмеримо малыми в великом историческом потоке. Жизнью народов руководят неизменные законы роста и здорового развития, установленные Божественным Промыслом, и только великие люди, согласующие свои действия с этими законами, оставляют след в жизни народов, дают толчок их движению ко благу, а имена их заносятся в скрижали истории. Дела же презренных убийц предаются забвению, и они не могут отразиться на жизни великого народа русского, на будущем великой России.