— Вы чего это зубы скалите? Вот я отцу скажу! — погрозился Гришка.

— Ишь ты, какой злой! — сказал отец. — Смотри, на сердитых воду возят.

Гришка прикусил губы и стал собираться домой. Он был такой противный… И как это я принял его за бедняка! Когда батраки сели на коней, я крикнул им на прощание:

— Приезжайте ещё, мы опять сюда приедем!

Гришка что-то проворчал в ответ, но я не расслышал.

Дядя Никита остался очень доволен, когда его кобылка вернулась из ночного надутая, как мячик. Соседские ребятишки сразу узнали, что я был в ночном на том же самом месте и накормил лошадь сладким клевером. Они, признаться, поехали на Гнилые Осоки, и кони их плохо ели ржавую болотную траву и колючую осоку. Но, к моему удивлению, никто из них не решался поехать опять на клеверную лужайку. Ни Парфён, ни Кузьма, ни смелая Маша.

В лапту они играли со мной охотно, а в ночное ехать не решались. Почему?

Оказывается, отцы-матери не велели.

Я и не знал, что всё это время по селу в нарядной длинной юбке, метущей хвостом улицу, как лиса, носилась бойкая Фроська и где лаской, где угрозой, где хитростью добивалась своего.

— Вот что, тётка Лукерья, — говорила она Кузиной матери, поджимая губы: — Трофим Егорыч сердится, что твой Кузька с городским водится… Он, этот пионер, его любимый лужок клеверный потравил. Подбил ребят к барскому саду поехать. «Если, говорит, этот Кузька ещё раз поедет с городским в ночное, я, говорит, покажу им кузькину мать». Смотри, тётка Лукерья, наш батька злой, он тебе пашню не будет пахать…

— Вот что, дядя Егор, — говорила она, щуря глаза, отцу Парфеньки, — ты своему парню не вели с городским в ночное ездить… Свёкор-батюшка сердится. Жнейку тебе напрокат не даст… Да и молотилку не отпустит…

А Машиной матери прямо грозила:

— Ты и не мечтай от нас взаймы мучицы получить, если твоя Машка, бесстыжая девка, заместо парня будет в ночное скакать, наш клевер топтать!

Словом, хитрая бабёнка провела такую работу, что в ночное я мог ехать только один-одинёшенек…

— Что же делать, папа? С кем же я буду проводить беседу у костра?

— Я вот с батраками провёл, — ответил отец.

— Значит, мне тоже вот так подъехать — и прямо к костру?

— А как же? Ребята тебя не прогонят.

— Ребята хотят со мной дружить, да родители не велят. Как нам родителей повернуть? Как им доказать, что дети их должны быть в пионерах?

— Думай, пионер, думай, — сказал отец.

— А в ночное я всё-таки поеду. Найду ребят и сам к ним явлюсь!

— Правильно сделаешь, а то кто-нибудь другой явится.

Отец умел предсказывать. Когда я отыскал костерок бедняцких ребят, робко горевший на сырой земле у ржавого болота, там уже сидел у огня сын Трифона, Фролка, и о чём-то разглагольствовал. А ребята слушали.

— От городских этих всё зло, — говорил Фролка, — городские — они завсегда деревенских обманывают. Наш хлеб едят, а нажрутся да над нами же смеются: «Несознательные, в нечистую силу верите!»

Какой подлец, как он ловко переиначивает мои слова!

— Вот и наши гостеваны, Гладышевы эти. Смотри-ка, явились и прохлаждаются. Нам, говорят, отпуск. Нам, говорят, воздух вреден в городе-то. А если вреден, чего ты в деревне не живёшь? Неохота, как мы, мужики, в земле-то копаться? Городская-то жизнь почище! Открыл краник — вода льётся. Чиркнул кнопку — электричество горит. Тут тебе кино, тут тебе театр. А работать по часам, не то что мы — от зари до зари… И детей, как господа, в коротких штанишках водят… Учат их, чтобы ничего не делали, а нашим братом командовали!

— Врёшь ты всё! Не слушайте его, ребята! — Я выехал на свет костра.

— А-а, на воре шапка горит! — расхохотался Фролка.

Хотелось дать по морде этому нахальному кулацкому сынку.

— На мне и шапки нет, всё ты врёшь, — ответил я сдерживаясь.

— Постой, я не вру. Вот скажи ты, не соври: на кого учишься, кем будешь, когда вырастешь?

— Я буду рабочим.

— Каким это рабочим?

— Типографским, у нас в типографии, на Красной Пресне. Буду печатать буквари, учебники, по которым все учатся. Я думаю, вы, ребята, не пожалеете для меня хлеба?