В последующие десятилетия кладбище Невинноубиенных, прославившееся «Пляской смерти», изображенной на его стенах, стало самым желанным местом захоронения. На склепы, встроенные в сорок восемь арок монастыря, давали деньги богатые буржуа и аристократы, среди них Бусико и герцог Беррийский — они хотели обрести там вечный покой. Поскольку правом на захоронение в этом месте обладали двадцать церковных приходов, старые гробы стали выкапывать, а могильные камни продавать, освобождая место для новых надгробий. Черепа и кости, сложенные в груды под арками монастыря и привлекавшие любопытных, сделались мрачным доказательством того, что смерть всех уравнивает. И в самом монастыре, и рядом с ним появилось множество разных лавчонок; в аркадах скрывались женщины, не отличавшиеся чересчур строгими нравами; алхимики устроили там свой рынок; среди непрерывно засыпаемых и вновь раскапываемых могил назначали свидания; беспрепятственно шныряли под ногами собаки. Парижане приходили поглазеть на склепы, на выкопанные могильные кости, на фрески и читали эпитафии. Люди слушали бесконечные проповеди и с содроганием взирали на дующего в рог мертвеца во главе процессии жутких плясунов.

Искусство не осталось в стороне от кладбищенской темы. Терновый венок, до сей поры редко удостаивавшийся внимания художников, стал теперь подлинным инструментом мучений, и кровь от его шипов обильно залила картины второй половины XIV века. Художники изображали семь страданий, претерпленных девой Марией, начиная от бегства в Египет и заканчивая Пьетой — они то и дело писали безжизненное тело Ее Сына, лежащее у Нее на коленях. Клаус Слютер, скульптор герцога Бургундского, в 1390 году во Франции выполнил первую «Пьету» для монастыря Шанмоль в Дижоне. В то же время среди всего этого мрака появляются игривые улыбающиеся лица так называемых прекрасных мадонн, в нежных одеяниях и со счастливыми младенцами на руках. Светские картины веселы и изящны; смерть обходит стороной идиллические пикники, устроенные под очаровательными башнями.

В 1388–1390 годах «Черная смерть» вернулась в четвертый раз. Ранние ее пришествия в основном поражали малолетних детей, но теперь она накинулась и на взрослое поколение. В эти годы численность населения Европы упала до 40–50 процентов от той, что была здесь в начале века, а к середине XV столетия эта планка опустится еще ниже. Люди той эпохи редко упоминали поразительное съеживание их мира, хотя они, несомненно, замечали его по уменьшению торговли, по сокращению культивируемых земель, по заброшенным аббатствам: священники не могли проводить службу из-за недостатка доходов. Война уничтожила в городах целые районы, и такое положение сохранилось шестьдесят последующих лет.

С другой стороны, если людей меньше, они, возможно, должны лучше питаться, да и, соответственно, в обороте должно появиться больше денег. В дело всегда вмешивались противоречивые обстоятельства. Наряду с уменьшением торговли заметно улучшились условия коммерции. Итальянский купец, скончавшийся в 1410 году, оставил после себя сто тысяч писем: он переписывался с купцами из Италии, Франции, Испании, Англии и Туниса. У купеческого сословия было больше денег, чем раньше, и они тратили их на поощрение искусства, на повышение собственного комфорта и на технологические новинки. Четырнадцатый век не был таким уж мрачным. В Аррасе, Брюсселе и в знаменитых парижских мастерских Николя Батайя создавались гобелены, красота которых превосходила витражи. Морские карты достигли нового уровня совершенства, с них исчезли экзотические чудовища, а на их место, в помощь навигаторам, пришли точные береговые линии. Благодаря деньгам буржуазии у писателей и поэтов появились новые почитатели, эти деньги поощряли литературу: люди стали покупать книги. Несколько тысяч писцов трудились над копиями по требованию двадцати пяти книготорговцев Парижа. В архитектуре господствовал яркий стиль с множеством тонких башен со шпилями, аркадными нишами, кружевными контрфорсами. Все это не только отражало развитие технического мастерства, но и отрицало упадок, даже бросало ему вызов. Разве можно говорить о пессимизме, когда смотришь на миланский собор Дуомо — фантастическое, филигранное каменное сооружение, к строительству которого приступили в последнюю четверть столетия?

Внимание приковывает, в первую очередь, психологический настрой, а не физические изменения. Никогда еще так много не писали о никчемности человеческой жизни, и ощущение количественных потерь, даже если об этом не говорилось, внушало пессимизм по отношению к судьбе человека. «Что будет дальше, одному Богу известно», — писал в 1393 году Джон Гауэр — автор поэмы «Исповедь влюбленного»:

Деловым людям не менее, чем поэтам, ненадежность времени не давала повода для оптимизма. Письма Франческо Датини, купца из Прато, показывают, что каждый день он жил в страхе перед войной, бубонной чумой, голодом и бунтом. Он не верил ни в стабильность правительства, ни в честность коллег. «На земле и на море полно грабителей, — писал он одному из своих партнеров, — а большая часть человечества попросту злонамеренна».

Жерсон полагал, что живет в обществе, подобном выжившему из ума старику, страдающему от фантазий и иллюзий. Он, как и другие, чувствовал, что грядет антихрист и конец света, после которого все перейдут в лучший мир. Люди ждали, что апокалипсис вернет императора — второго Карла Великого, мессию, который вместе с папой реформирует церковь, обновит общество и спасет христианство. Священнослужители и моралисты, пребывавшие в апокалипсических настроениях, более чем когда-либо рассуждали о тщете материальной жизни, хотя при этом гордились своими приобретениями.

Пропаганда пессимистического взгляда на судьбу человека стала обязанностью священников — так они доказывали необходимость спасения. Такое положение дел в XIV веке вовсе не было чем-то неожиданным. Кардинал д’Альи верил, что время антихриста уже наступает, правда, за сто лет до него так же думал и Фома Аквинский. Продажность церкви ужасала верующих, но не менее горькие чувства вызывала она в 1040 году — монах из Клюни писал тогда: «Если уж понтифики ослабли в вере, то что мы можем сказать обо всей человеческой расе, которая добровольно сползает в первобытный хаос?» Во времена Мезьера был популярен афоризм — «Дела в этом бренном мире движутся от плохого к худшему», и слова эти перекликались с утверждением Роджера Бэкона, сделанным в 1271 году: «Стольких грехов, как в наши дни, в истории еще не бывало… справедливость попрана, мир нарушен».

Чувства эти были не новы, но в XIV веке они особенно распространились, и в них отражалось презрение к человечеству. «В прошлом были добродетели и справедливость, а теперь царит лишь порок», — жаловался Дешан. «Можно ли верить, что тебя защитят, — спрашивала Кристина Пизанская, отмечавшая недостатки рыцарства, — когда видишь, как мало в мире правды и преданности?» В другой раз она писала: «Все хорошие обычаи отвергаются, а добродетели не в чести». Ее жалоба в какой-то степени оправдана, ибо даже Парижский университет начал продавать ученые степени теологии кандидатам, не желавшим долго и упорно заниматься, либо тем, кто боялся провалить экзамен. В других университетах тоже перехватили эту практику, даже и в городах, в которых не было университета, что породило саркастическое высказывание: «Почему бы не получить диплом в свинарнике?». Реально ощущалось разложение и осознание того, что, по сравнению с прошлым, произошло моральное падение. Поэты писали для того же общества, которое осуждали, и, должно быть, задевали чувствительные струнки. Дешана — который никогда не переставал брюзжать, — в 1382 году назначили камерарием Людовика Орлеанского.