А ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и смеялись от счастья и от страха, что могли больше не встретиться, и Хуррем укоряла султана за долгую разлуку и жаловалась на несносность одиночества.

— Вы опять пойдете на свою войну? — допытывалась она. — Неужели и султаны такие же, как и все мужчины, что кидаются от войны к любви и снова от любви к войне?

— Султаны, может, самые разнесчастные, — смеялся он, — но я не брошу тебя больше. Хочу быть с тобой и в раю, чтобы всегда смотреть на тебя.

— А что будет, когда я состарюсь? Когда перестану быть желанной? Когда вокруг меня воцарится тишина? В Баб-ус-сааде такая невыносимая тишина, что ее неспособен разбить своим криком даже шах-заде Мехмед. Только вы можете спасти меня от нее.

Султан не мог узнать свою маленькую роксоланку. Застал совсем не ту женщину, какую покинул полгода назад.

— Чего ты хочешь? Говори, для тебя нет ничего невозможного.

— Ваше величество, я задыхаюсь в клетке.

— В клетке?

— Я привыкла к просторам, они гудят в моей крови, как врата серая в бурю.

— К твоим услугам величайшие просторы мира. Ты Хасеки. У твоих ног держава, какой не видывал мир.

— Что мне держава? Разве человеку нужна держава?

— А что же ему нужно?

— Простое счастье.

— Простое? Что это?

— Дышать, смеяться, идти куда хочешь, делать, что придет в голову.

Он встревожился, заглянул ей в глаза.

— Что бы ты хотела делать? Куда идти?

Она смеялась.

— От вас — никуда, мой повелитель.

— Но ведешь такие речи.

— Я так долго вас ждала!

— Дождалась!

— Теперь хотела бы быть вместе с вами все время.

— Ты со мной.

— Иногда и там, где никто не подозревает.

— Ты встречала меня в тронном зале.

— Это слишком торжественно. Женщине хочется иногда простых радостей.

— Сама кормишь сына. Какая радость может быть проще?

— В самом деле. Но это тоже радость высокая.

Он удивлялся все сильнее и сильнее. От торжественного до простого, от высокого… куда же от высокого? К низкому?

— Я приняла ислам, но еще сохранила в себе воспоминания о своих праздниках. Только что наступил Новый год.

— Для неверных.

— В вашей столице чтятся все веры. Я знаю, что флорентийский посол устраивал торжественную встречу Нового года в своем дворце. Там были и приближенные вашего величества. В воскресенье будут праздновать венецианцы.

— Пусть празднуют.

— Мне хотелось бы побывать там с вашим величеством.

Эта женщина, которая только что надела самое дорогое в истории человечества платье, посягала на еще большее! Безмерно поражая его своим ясновидением, она сказала:

— Вы подумали о подаренном мне платье, ваше величество? Успокойтесь. Жена сельджукского султана Гияс эддине-Кей-Хюсрева Гюрджи-хатун, поклонница великого Руми, заплатила за поднесенный ей рубин сто восемьдесят тысяч диргемов. А разве Османы не победили сельджуков? И разве есть что-либо невозможное для Османов?

— Но то, что ты просишь, невозможно, — сурово сказал султан. — Моя любовь к тебе безгранична, но только в моем мире, не в чужом.

— Разве ваша столица — чужой мир?

— Есть требования власти, перед которыми бессильны и султаны.

— Вы не будете там султаном.

— А кем же я буду?

— Ну, — она задумалась лишь на мгновение, — ну… морским корсаром, разбойником, может, молодым зурначи — это уж как вам пожелается. Луиджи Грити устраивает в своем доме новогодний маскарад, там все будут переодеты, с лицами, закрытыми масками, никто не узнает, кто вы и кто я.

— И ты хотела бы туда?

— А разве вы не хотите доставить маленькую радость своей Хуррем? Ведь сказано: «И Аллах… дал встретить им блеск и радость».

Сулейман снисходительно хмыкнул. Эта женщина имеет неосторожность ссылаться на святую книгу.

— Там сказано, — терпеливо напомнил он: — «Терпи же терпением хорошим…» и еще сказано: «И, поистине, он тверд в любви к благам!»

Хуррем только тряхнула волосами, не собираясь проигрывать в состязании даже такому знатоку Корана, как султан, хотя не имела никаких надежд на победу. Но и султан еще не до конца знал, с кем имеет дело!

— «А что даст тебе знать, что такое она? — скороговоркой спросила Хуррем. — А что даст тебе знать, что такое ночь могущества? Ночь могущества лучше тысячи месяцев».