Легат Петр удовлетворился объяснениями Фотия относительно изгнанных епископов и завел речь о предмете, о котором не было упомянуто в письме папы к Фотию, но который очень интересовал папу; говорим о церковном болгарском вопросе. Легат заявил, что ему дано поручение потребовать от Фотия, чтобы он вперед не посылал паллиума [305] в Болгарию и не посвящал для этой страны духовных лиц. Фотий отвечал: он высоко ценит мир и предпочитает любовь всему; со своей стороны, он готов все отдать и все подарить; уверял, что он не хочет пользоваться своими правами и примером других (Игнатия?) и потому не посылал паллиума (т. е. омофора) в страну Болгарскую и не посвящал для нее духовных лиц. Так поступал он раньше и теперь, хотя уже давно взошел снова на патриаршую кафедру, он готов делиться даже тем, что составляет его собственность, с друзьями, если это зависит от его воли и не противоречит древним законам. Наконец, он говорит, что расширение границ собственного патриархата для него есть не что иное, как увеличение трудов И забот. Легат Петр, по–видимому, удовольствовался подобным неопределенным ответом и сказал: «Ты правильно мыслишь и правильно поступаешь». Затем Фотий привел выдержку из своего прежнего письма к папе Николаю, в котором говорил, что не ищет подчинения себе страны Болгарской. Двое митрополитов, Прокопий Кесарийский и Григорий Эфесский, по–видимому, взяли на себя заботу о том, чтобы поскорее покончить речь о Болгарии, и дали вопросу такую постановку, при которой дальнейшие рассуждения казались бы излишними. Они сказали: «Можно надеяться, что Бог поможет нашему императору подчинить своей власти все страны (?) света, и тогда он сделает новый передел диоцезов (патриархатов) и удовлетворит желания всех высших иерархов». Собор согласился с заявлением ораторов и сказал, что не дело собора устанавливать границы патриархатов и что это нужно предоставить будущему времени. Разумеется, на такое решение вопроса нужно смотреть как на искусственный прием, при помощи которого косвенно давали отрицательный ответ на папские требования.

Легат Петр ставит на очередь другой вопрос и просит его разрешения от собора. Вопрос этот тесно примыкает к главным положениям, высказанным папой в письме к Фотию. Он сказал: «Святейший папа Иоанн через нас спрашивает вас, каким образом снова занял патриарх Фотий патриаршую кафедру. Ибо мы должны объявить, что он не имел права занять ее до нашего прибытия». Илия, иерусалимский уполномоченный, отвечал на это, что Фотий постоянно признавался патриархом со стороны трех восточных патриарших кафедр, а также и со стороны епископов и пресвитеров Константинопольской Церкви он признавался патриархом почти всеми; таким образом, ничто не препятствовало взойти ему на патриаршество. Не найдя здесь, по–видимому, ясного ответа на вопрос, легаты обратились к епископам Константинопольского патриархата с тем же вопросом. «Братия, — говорили легаты, — объясните, каким образом Фотий снова занял кафедру патриаршую?» Собор отвечал: «С согласия трех восточных патриарших кафедр, — сказал Илия Иерусалимский, — затем по настоянию и живым увещаниям или, точнее сказать, решительному принуждению со стороны нашего императора и по избранию и мольбам всей Константинопольской Церкви». Легат Петр задал другой вопрос: «Не путем ли тирании занял Фотий патриаршество?» Вопрос несколько странный после только сделанного заявления и, во всяком случае, обидный для присутствовавшего на соборе Фотия. Члены собора справедливо заметили легату: «Есть большое различие между насилием и увещанием, и откуда мог возникнуть самый вопрос о тирании?» Тирания, продолжали свою речь отцы собора, не рождает теплого чувства к тирану, тирания не создает любви; так же единение Церкви не может возникать из тирании. Легат Петр остался теперь доволен объяснениями, данными на соборе. Он сказал: «Слава Богу, что все оказалось так, как вами изображено в письмах к папе: слова оправдались самыми фактами». Собор заметил на это: «Благодатию Христа, содействием нашего благочестивейшего императора, молитвами нашего святейшего патриарха Фотия все совершилось без малейшего замешательства; мы теперь одно стадо, один пастырь, одно согласие, соединены в едино тело во Христе, истинном Боге нашем».

Так как эти рассуждения собора ближайшим образом касались личности Фотия, который слышанным частью был одобрен и польщен, частью задет за живое, то он счел нужным сказать речь, в которой с большой ловкостью, не задевая никого и не нанося никому неприятности даже неуместным воспоминанием, патриарх говорил: «Хотя вопрос о том, как я снова занял патриаршество, получил рассмотрение со стороны наших братий и соепископов, тем не менее и я разъясню тот же вопрос, имея перед очами самого Бога, и полагаю, что никто не отнесется с подозрением к моей речи. Я никогда не домогался патриаршей кафедры, о чем знают присутствующие здесь епископы, если не все, то большинство их, и у святейших апокрисиариев не должно оставаться сомнений в данном отношении. В первый раз я взошел на эту кафедру по принуждению: принуждал меня тогдашний император, а епископы своим избранием меня, помимо моего ведома, — усилили и увеличили это насильственное действие. Я взошел тогда на патриаршество к моему глубочайшему прискорбию». Здесь отцы собора прервали оратора заявлением: «Большая часть из нас видела это собственными глазами; а другие если и не видели собственными глазами, то знали об этом от очевидцев или на основании общераспространенных слухов. Мы утверждаем, что именно так было, как говорит Фотий». Оратор продолжал: «Но потом, по неисповедимым судьбам Божиим, я изгнан со своего места. Я не употреблял никаких стараний, чтобы снова занять кафедру патриаршую, желания быть восстановленным на ней не было у меня. Я оставался покоен, предавшись воле Божией; да если бы я и желал этого, то у меня не было ни малейших надежд. Но Бог великий и чудный коснулся сердца нашего императора, и последний обратил ко мне свою любовь, быть может, не ради меня, а ради многочисленного или, точнее, бесчисленного народа Божия. Я возвращен был из заточения в столицу. Доколе жив был блаженный Игнатий (я называю его блаженным, потому что я вступил с ним в дружбу, — этого отрицать я не стану), я не мог и думать, чтобы занять мою кафедру, хотя к этому многие увещевали меня и даже хотели понудить, и больше всего к этому шагу меня могло бы побуждать то, что братия мои и соепископы (архиереи Фотиевой партии. — A. Л.) претерпевали заточение, преследование, изгнание. Однако мы не хотели ничего предпринимать, как знают это все присутствующие». Снова прервали оратора члены собора: «Так, верно», — говорили они. Оратор продолжал: «Я делал все, чтобы достигнуть мира с Игнатием, и этот мир заключен был между нами, когда он пришел во дворец (где жил Фотий по возвращению из ссылки. — A. Л.); мы пали друг другу в ноги и просили взаимно прощения, если в чем согрешили мы друг против друга. Когда он сделался болен, я навещал его много раз, согласно его желанию, — утешал и приободрял его, сколько мог, и настолько приобрел у него доверия, что он просил меня, по его смерти, оказать попечения о лицах, к нему приближенных, и я исполнил это. Император, по смерти Игнатия, объявил мне свою волю, чтобы я занял патриаршество. Дважды приходили ко мне уполномоченные от императора звать меня на кафедру. но я не давал моего согласия и просил об одном — освободить из ссылки моих приверженцев. Тогда посетил меня сам император и своими словами принудил меня уступить. Что он тогда говорил, об этом теперь не к чему распространяться. Я нашел подкрепление своей решимости в соборных посланиях трех патриархов и в письме папы к императору. Таким образом, я занял снова патриаршую кафедру, прежде всего по божественному милосердию, затем вследствие неожиданного стечения обстоятельств и наконец по любви к справедливости папы Иоанна». Собор сказал: «Все так было, как сказал первосвященник Божий; много, много он претерпел, но Бог чудным образом соделал его архипастырем».

Легат Петр по поводу речи Фотия сказал несколько слов, в которых старался оттенить ту мысль, что Фотий обязан своим восстановлением на патриаршестве папской власти. Он сказал: «Римская Церковь и раньше восстанавливала многих епископов, лишившихся своих кафедр, как, например, Флавиана и Иоанна Златоуста Константинопольских, Кирилла и Полихрония(?) Иерусалимских; далее, папа Григорий Великий одного епископа в Далмации сначала за одно преступление лишил кафедры, а потом снова восстановил его; также папа Николай отставил от должности епископа Захарию (легат собора 861 г.), а папа Адриан восстановил его, папа же Иоанн сделал его римским библиотекарем (почетная должность). [306] Следовательно, папа Иоанн проявляет не меньпгую заботливость о пользах Церкви, как и Николай, и Адриан» (очевидно, легат здесь собственно разумел участие Иоанна в восстановлении Фотия). Члены собора сказали: «Папа Иоанн достиг тем большей славы, что он подражает Христу, единому Первосвященнику, Который пришел на землю, чтобы разрешить все узы неправды. Иоанн стал благим посредником и подражателем Христа и с ревностью занялся тем, чтобы отделившихся от своего пастыря (Фотия. — А. Л.) примирить с ним». После этого перерыва легат Петр продолжал, поясняя свою прежде высказанную мысль: «Имея перед глазами подобные примеры, Иоанн возвратил тебя, Фотия, на твою кафедру; он обнял тебя, как брата и соепископа, и с радостью принял твое общение. Все должны знать, что ты истинный брат вселенского папы». Фотий отвечал: «Благодарим Христа, Бога нашего, а также папу Иоанна, ибо он показал себя твердым в борьбе со схизматиками и содействовал общему умирению Церквей». [307] Сейчас изложенные речи легата, Фотия и собора замечательны в том отношении, что легат старался приписать как можно больше значения папе в вопросе о восстановлении Фотия, а члены собора старались раскрыть, что участие папы в этом случае не выходило за пределы основанного на законах участия римского епископа в церковных делах. Этим заканчивается круг соборных рассуждений, вызванных публичным чтением письма папы к Фотию.

Дальше на том же втором заседании читаны были различные послания восточных патриархов по делу восстановления Фотия; но они, что и естественно, не возбуждают больших прений. Легаты сделали предложение прочесть послания восточных патриархов. Прежде всего введен был пресвитер Косма, недавно прибывший в столицу апокрисиарий патриарха Александрийского Михаила II; он привез два послания, которые и были вручены Фотию. Прочитано было первее всего послание патриарха к императору Василию. Его содержание может быть передано в кратких словах. Патриарх выражает величайшую радость, что Фотий снова занял патриаршую кафедру, заявляя, что снова стал на «свещнице первосвященства» славный муж для того, чтобы «светом речей своей мудрости и науки освещать всю Церковь». Кто не находится в общении с ним и не признает его вполне законным патриархом, жребий таковых, говорит патриарх, с богоубийцами (иудеями). Патриарх объявляет, что он всегда считал Фотия своим соепископом. Тот же Михаил II рекомендует с лучшей стороны своего апокрисиария Косму, противополагая его александрийскому уполномоченному собора 869 года архидиакону Иосифу, которого патриарх порицает и признает самозванцем. [308] По прочтении указанного послания члены собора сказали: «Мы знаем, что восточные патриархи никогда не отделялись от общения с Фотием». Затем также читано было на соборе послание патриарха к Фотию. В этом послании патриарх обращается к Фотию с похвалами, в высшей степени лестными для византийского архипастыря; кажется, он сказал в похвалу Фотия все, что только можно сказать. Далее он заявляет, что дело Фотия рассматривалось на соборе в Иерусалиме и всеми он признан как действительный и истинный патриарх столицы. Кто не в общении с Фотием, тот считается отлученным и проклятым от Святой и Животворящей Троицы. Он утверждает, что имя Фотия внесено в церковные диптихи Иерусалимской Церкви на вечные времена.

Высказывает мысль, что Фотий предызбран Богом в архипастыри и иерархи еще от чрева матери. Произносит порицания на патриарших уполномоченных, бывших на соборе 869 года, признает их самозванцами, сообщает, что двое из них, Илия Иерусалимский и «глупый» Иосиф (уполномоченный от патриарха Александрийского) наказаны Богом смертью и притом заслужили еще смерть вечную; о третьем же представителе от восточных патриархов на соборе 869 года — Фоме Тирском, явившемся сюда от лица патриарха Антиохийского, он замечает, что Фома, не как прочие, принес раскаяние в своем грехе и испросил себе прощение у автора этого письма, патриарха Михаила; при этом последний просит и Фотия простить вину раскаявшемуся Фоме. К своему письму, адресованному Фотию, патриарх приложил и покаянное письмо Фомы, которое было назначено для Фотия и было прочитано на рассматриваемом нами соборе. Члены собора или восточные епископы просили Фотия оказать милосердие покаявшемуся Фоме и простить его грех. Легаты со своей стороны тоже высказались за прощение Фоме, но при этом прибавили, что окончательное решение этого дела нужно предоставить папе, потому что грех очень велик и есть грех против самого Бога. Прочие члены собора, однако же, не соглашались с таким требованием легатов и говорили: «Хотя грех Фомы Тирского и есть грех против Бога, но ближайшим образом он содеян против Фотия, а поэтому более чем кому–либо другому принадлежит Фотию же и право разрешить этот грех». Фотий, присоединяясь к голосу большинства собора и принимая во внимание ходатайство за Фому восточных патриархов, объявил этого самозванца–уполномоченного разрешенным от прегрешения: но при этом патриарх Константинопольский прибавил: «А если и папа Иоанн даст разрешение покаявшемуся Фоме, то это будет и еще лучше». В ответ на эти слова Фотия легаты сказали: «Папа Иоанн не хочет расходиться во мнении с Фотием, но хочет подтверждать его суждения».

После писем патриарха Александрийского было прочтено на соборе письмо патриарха Иерусалимского Феодосия к Фотию. Это письмо, по словам Фотия, уже было известно членам собора и теперь читалось только для формы, для того, чтобы можно было дать ему место в актах собора. Письмо не богато содержанием; в нем между прочим сказано по вопросу о Фотии: «Кто тебя, Фотия, не признает патриархом, тому анафема и да будет он отлучен». В письме патриарха Феодосия апокрисиарий его Илия назван «столпником». Собор, выслушав послание, повторил слова его касательно анафемы на не принимавших Фотия.

В заключение прочитано было послание последнего из восточных патриархов — Антиохийского. Патриарх Антиохийский Феодосий писал Фотию: «Три патриарха собственноручно писали тебе о том, что они признавали тебя патриархом по Божией милости, не только теперь, но и прежде. Мы устно и письменно возглашаем: «Кто тебя не признает патриархом, тот проклят от Отца, Сына и Св. Духа»». Подобно патриарху Александрийскому, и этот патриарх говорит о раскаянии Фомы Тирского, выдавшего себя за апокрисиария антиохийского на соборе 869 года, и испрашивает ему прощения у Фотия. [309]