Её спешно промчали мимо кресел и протащили по ведущим вверх ступеням, на которых она лишь чудом умудрилась не споткнуться. Остановились.

— Отпустите её. — Голос стал устало-повелительным, но по-прежнему отдавал всё той же плохо отрепетированной пьесой без названия.

Отданную команду выполнили без промедления. Захват исчез, и Лихо медленно начала разгибаться, пытаясь пошевелить руками. Руки были в общем-то целые и слушались, пусть пока и не в полной мере. Кроме умозаключения, что ей всё-таки ничего не сломали, она сделала простой и в то же время ценный вывод. Из которого следовало, что Молох — если, конечно, это был он — пользовался непререкаемым авторитетом, несмотря на весьма эксцентричную манеру изъясняться.

Раздался звук шагов, и первое, что увидела ещё не до конца разогнувшаяся блондинка, — это ботфорты. Добротные, со шпорами, идеально начищенные.

Штаны-кюлоты. Ярко-алый камзол с бросающимися в глаза следами мелких починок. Широченный кружевной воротник. Небольшой, округлый подбородок, тонкие губы, немного приплюснутый нос с возбуждённо раздувающимися ноздрями и — глаза. На распрямившуюся блондинку смотрели ослепительные белки глаз без каких-либо признаков радужки, зрачка, кровеносных сосудов… Они казались неживыми, словно не доведённая до ума заготовка для большой фарфоровой куклы, неведомыми путями попавшая к живому человеку.

Но она готова была поспорить с кем угодно, поставив на кон «Горыныча» против засохшего мазка грязи на собственных штанах, что эксцентричный визави видел её. Непонятно как, но видел.

Брови были под стать глазам — тонкие, белесые, как будто выцветшие до предела. Как и короткий ёжик волос, топорщащийся как-то беспорядочно, словно никогда не водил знакомство с расчёской. На вид Молоху было столько же, сколько и Книжнику. Ну, может — на год-полтора больше.

Мальчишка. Сумасшедший в костюме мушкетёра, выражающийся слогом второразрядного провинциального актёришки. Стоящий на заброшенной сцене, беспорядочно уставленной кусками разномастных декораций, никак не стыкующихся друг с другом. Властелин целого города, битком набитого самым непредсказуемым материалом.Молох.

— Так-так… — Молох оглядел Лихо сверху донизу. — И всегда у всех — одни и те же эмоции. Изо дня в день. Право слово — начинает набивать оскомину. Что вы увидели во мне необычного, позвольте спросить? Только давайте чистосердечно, безо всяких увиливаний и нюансов.

Что он подразумевал под «нюансами», Лихо могла только догадываться, но её дар снова молчал, из чего следовало, что сам «мушкетёр» не видит в своём облике ничего из ряда вон выдающегося.

— А вот и сообщники ваши. — Словно забыв про свой предыдущий вопрос, Молох сделал нетерпеливый жест рукой, обращаясь к кому-то, стоящему возле сцены. — Давайте всех сюда. Оставлять их в качестве зрителей, я считаю, просто безответственно и кощунственно. Даже люди, совершенно случайно попавшие в гущу назревающих событий, имеют право почувствовать на себе всю неотвратимую мощь моих притязаний на этот мир. Пусть они и не доживут до тех дней, когда всё наконец-то будет расставлено в правильном соответствии с реалиями. В конце концов, я хочу, чтобы они это почувствовали. Ведь у всех есть свои крохотные капризы. Даже у богов.

«Абзац, приплыли, — тоскливо подумала Лихо, наблюдая, как на сцену волокут Алмаза, Книжника и уже пришедшего в сознание Шатуна. — Кто бы мне сказал, что доведётся побывать на аудиенции у бога… причём пребывая в здравом уме и трезвой памяти. И даже — в бренном теле. Бог, спустившийся на землю, чтобы прибарахлиться в театральной костюмерной и попутно привести весь этот земной раздрай в какой-то только одному ему ведомый порядок… Это уже не лечится. Это даже не запущенная шизофрения, а где-то за пределом. Всего и вся».

Троицу пригнали на сцену, выстроив рядом с Лихо. Конвойные остались за их спинами, чутко сторожа каждое движение. В двух шагах от громилы, которому освободили ноги, но оставили связанными руки, с непрошибаемой физиономией маячил Сфинкс, готовый на новую демонстрацию сверхспособностей. Судя по лицам соратников блондинки, они были ровно того же мнения о душевном состоянии «мушкетёра», что и Лихо.

— Я смотрю, и вы подвержены этим предрассудкам… — Молох с брезгливой гримасой прошёлся вдоль четвёрки. Остановился возле Книжника и с явным отвращением пощёлкал ногтём по поверхности «хамелеона», которому сейчас полагалось биться в цветовой истерике, а не выглядеть куском мышиной меланхолии.

— Вам не кажется, что даже сама природа намекает на кардинальное и безоговорочное изменение обстоятельств? — Глянцево поблёскивающие белки скользнули по фигурам друзей и снова остановились на Книжнике. — Или у кого-то остались какие-то заблуждения касательно того, что наша раса выходит даже не на равный, а на превосходящий уровень эволюции? Так может думать только последний кретин…

Он протянул руку и, крепко сжав «хамелеон» в кулаке, рванул вместе с цепочкой, выдрав клок материи. Операция повторилась ещё три раза, и четыре каплевидных образования с негромким стуком упали на сцену.

— Время расставаться с предрассудками! — Молох пнул ближайший к нему «хамелеон» носком ботфорта. — Время каяться за всё, совершённое вами в отношении высшей расы. Время подчиняться и безоговорочно принимать новые правила игры, которые пишутся свыше!

Мальчишка с растрёпанным ёжиком волос яростно вскинул вверх сжатый кулак, рот растянулся в зверином оскале, пробирающем почище, чем гримаса стоящего за спиной Лихо конвоира.

— Вы ещё поймёте всю правоту моих слов. — Полудемоническая маска исчезла. — Я пообщался бы с вами еще, но, к сожалению, сейчас у меня нет времени. Но могу вас заверить, что это не последнее наше свидание. Всё, что вы здесь услышали, — это не ложь, потому что боги не врут. А чтобы у вас не возникло сомнений на этот счёт…